Юрий Герт - Приговор

— Странно,— сказал Курдаков, переглянувшись с Кравцовой,— очень странно, что вы раньше были совершенно уверены в своих показаниях, а теперь...

— Действительно, странно,— подтвердил Савушкин,— я с вами согласен. Но, повторяю, я очень много думал обо всем этом, и моя совесть была бы не спокойна, скажи я то, в чем сам не убежден.

В отличие от прежней интонации, последнюю фразу он произнес твердо, даже сутуловатость его куда-то пропала — он стоял распрямясь, готовый выдержать взгляды судьи и прокурора, в которых напрасно было искать в тот момент одобрения или поддержки.

— Кроме того,— продолжал он уже не столь решительно,— прошу суд учесть, у меня очки, без них я вижу плохо, а в темноте и подавно. В день же, о котором речь, мои очки на уроке упали на пол и разбились. Так что я видел еще хуже, чем обычно, и уже поэтому мог напутать.

Курдаков выдержал долгую паузу.

— Напомню, свидетель Савушкин, что за дачу ложных показаний или отказ от показаний вы будете отвечать в соответствии со статьями уголовного кодекса.— Курдаков произнес эти слова механически, глядя не на Савушкина, а куда-то мимо.— Вы полностью отдаете себе в этом отчет, свидетель Савушкин?— Оттого, что при этом он не смотрел на Савушкина, слова его прозвучали особенно зловеще.

— Я предпочту все, что угодно, только чтобы не идти против собственной совести.

А не такая уж он размазня,— подумал Федоров. Сидевший рядом Николаев вздохнул с облегчением.

— Вы говорите о совести...— Кравцова поправила очки, стекла сверкнули, выстрелив — каждое — по снопику искр.— А скажите, свидетель, когда вы оставили Стрепетова наедине с тремя хулиганами, вы допускали, что для него это может плохо кончиться?

— Как вам сказать...

— А вы говорите, не стесняйтесь,— заключенные в позолоченную оправу стеклышки снова стрельнули.

— Я понимаю всю двусмысленность своего тогдашнего поведения...— Голос Савушкина звучал глухо, сам он снова ссутулился, пиджак обвис.— Но прошу поверить, я не предполагал, что может произойти. Когда я услышал, что кто-то бежит в нашу сторону, я обрадовался, что от меня отстали, оставили в покое. Вот и все. Но если бы я знал...— Он втянул голову в плечи и не стал продолжать.

— Значит, вы и краем сознания не допускали, что эти трое могут расправиться с человеком, который бросился вам на помощь?.. В тот момент — не допускали?..

— Протестую,— вмешался Горский.— Вопрос прокурора не корректен и не относится к делу!..

Курдаков, казалось, не слышал слов адвоката.

— У вас еще есть вопросы?— обратился он к Кравцовой.

— Думаю, что моральный облик свидетеля имеет прямое отношение к ценности его показаний...— как бы между прочим заметила Кравцова.— Скажите, Савушкин, когда вы обратились в милицию, чтобы помочь обнаружить преступников?

— Обратился...— Савушкин задумался.— В начале апреля, второго или третьего числа.

— То есть спустя месяц?

— Выходит что так.

— Почему же вы тянули столько времени?

Все внимание зала сжалось в точку, сфокусировалось на Савушкине,

— Как сказать — почему... Вначале я вообще не связывал одно с другим, то есть происшествие, которое случилось со мной, и убийство Стрепетова, о котором говорили в городе. А когда то и другое соединилось, я подумал, что виновников преступления отыщут без меня. И потом — идти значило одновременно признаться, что ты вел себя отнюдь не по-геройски... Я еще не был готов к этому.

— Почему же вы все-таки в конце концов пошли?

Савушкин глубоко, как перед нырком, вздохнул.

— Из-за жены.

— То есть?..

— Она заявила, что не хочет жить с трусом. Не хочет, не может...

— И вы?..

— Я пошел.

— Чтобы доказать, что вы храбрый?..

— Не знаю. Я пошел — вот и все.

— И теперь отказываетесь от прежних показаний?..

— Я не могу идти против своей совести.— Он произнес это печально и твердо, не поднимая низко опущенной головы.— На мне и без того одна... смерть... И я не хочу...— Савушкин кашлянул, прочищая горло, как если бы там что-то застряло, мешая продолжать, но больше так ничего и не сказал.

Председательствующий объявил перерыв до десяти утра завтрашнего дня. Конвойные вывели подсудимых из рокочущего зала. И тут смешалось два встречных потока: один — к выходу, другой — в ту сторону, где стояли, поднявшись со своих мест, Федоровы и с ними рядом — Николаевы и малиново-красная, оглушенная, еще не пришедшая в себя Харитонова. Их наперебой поздравляли, обнимали, жали им руки. Федоров ощущал себя не то именинником, не то вернувшимся после долгой отлучки и взятым в кольцо толпой друзей и знакомых.