Юрий Герт - Лабиринт

— Но ни Горький, ни Жданов не призывали писателей писать плохо,— с места громко сказала Оля Чижик (Ай да Оля!).

— И тем не менее,— сказал Гошин,— следует учесть, что удостоенный общего признания роман...

— А у меня не спрашивали,— густо выдохнул откуда-то из заднего ряда Полковник. Он поднялся, медленно оглядел вспыхнувшие смехом лица.— Меня бы спросили — я бы, может, и не удостоил...

Вышло чересчур грубо. Гошин обиделся. Положение постарался смягчить Сосновский.

— Видите ли,— обратился он к Гошину,— в ряде критических статей тоже высказывались разносторонние суждения о творчестве Сизионова. Правда, не столь резко, как у Рогачева. Но ведь и сам Сизионов признался, что далек от мысли считать себя новым Львом Толстым.

Были споры, были возражения, были распахнутые окна, в которые вливался холодный свежий воздух, вытесняя спертую, жаркую духоту, была живая рощица рук, голосующих за включение наших статей в факультетский студенческий сборник, но главное все-таки были эти лица — оживленные, потные, красные, разбуженные.

Нас поздравляли с успехом, и мы тоже — самих себя.

И потом, после того, как заседание кончилось, никому не хотелось расходиться. Мы бродили по уже опустевшим, уснувшим ночным улицам, болтали, шумели, хохотали взахлеб — друг над другом, а больше — так, ни над чем, просто оттого, что голоса наши так гулко разносились в морозной тишине, и мы одержали первую победу, и главное — оттого, что мы были молоды, беззаботны и счастливы в этот вечер. Больше всего, как обычно, доставалось Сашке Коломийцеву, каждое слово его, каждое его неловкое движение вызывало смех, а он с готовностью веселил всю компанию, Зина Фокина ни на шаг не отходила от Димки, покровительственно поправляла на нем шарф и сбивала с шапки снег — когда началась веселая кутерьма и над головами замелькали торопливо слепленные снежки.

С нами были Сосновский и Варвара Николаевна Вознесенская, оба дурачились не меньше нас всех.

Мне запомнился этот вечер с его ребячливой безмятежностью, барахтаньем в сугробах и особенным, соединившим всех ощущением полноты жизни.

— Тебе хорошо?— спросила Машенька, улучив минуту, когда мы оказались вдвоем. И, не дожидаясь ответа, выдохнула:

— Мне — очень!

Мы стояли одни, посреди дороги. Морозно мерцали далекие, мелкие звезды, деревья, обросшие снегом, были подвижны и загадочны, белые, туго натянутые провода графили небо, как линии нотной бумаги, над чуткой тишиной улиц, казалось, уже занесен смычок, еще мгновение — и весь мир запоет, как скрипка.

Она доверчиво прижалась ко мне:

— Если бы так всегда, Клим!.. Но ведь это невозможно, да?..

Я не успел ответить: за углом раздался галдеж, высыпала вся ватага, в нас полетели снежки.,.

У себя в общежитии ребята еще долго обсуждали подробности нашего выступления и того, как приняли его студенты.

— Что,— поддел меня Рогачев,— теперь ты не считаешь всех дураками?.. Которые в чепчиках?..

Но сегодня мне ни о чем не хотелось спорить.

Полковник выключил свет и, звякнув стаканом, захлопнул дверку тумбочки. На столе тускло блестел никелированный чайник. Блестел, расплывался, таял...

Сквозь сон я слышал, как Сергей вздыхал:

— Почаще бы людям правду... Все было бы иначе, все...

— Правду-то народ слышал, а кривду — видел...— глухо хихикнул Дужкин под одеялом.— Да и кто ее, всю правду-то, знает?

— А что ты знаешь?— угрюмо зазвучал басок Полковника.— Почему корова — лепешками, а коза — горошком?.. Знаешь?

— Нет,— сказал Дужкин.

— Так-то, голова,— сказал Полковник.— Если ты и в дерьме ничего не понимаешь, так что ты в правде понимаешь?..

Койки еще долго и тревожно скрипели в ту ночь...

А утром в нашу комнату вбежал Сашка Коломийцев. Он был в майке и кальсонах.

— Вы слышали?— заорал он и воткнул вилку репродуктора в розетку.

Передавали сообщение об аресте врачей-отравителей, разоблаченных, признавшихся в своих черных делах...

Мы выслушали сообщение до конца, и Дужкин сказал: «Вот она, правда»,— и по привычке дурашливо хихикнул.

— Чего ты ржешь?— досадливо цикнул на него Сергей.

— А че? Я ниче...— Дужкин смолк.

Сашка сидел на моей койке, сжав ладонями голову; в мелких колечках его волос запуталось несколько соломинок,— наверное, продралась подушка.

— Ну, сволочи,— тихо проговорил он, не поднимая головы.— Жданова?.. А?.. Щербакова?.. А?..— Он тяжело поднялся и медленно пошел к двери.

— Куда ты?— сказал растерянно Дима.