Юрий Герт - Лабиринт

— Это не я,— сказал я, взглянув на книги, которые, казалось мне теперь, отгораживали это комнату от остального мира.— Это жизнь.

— Бросьте,— сказал Сосновский весело.— Пессимизм — это подлость. Вернее, отличный фундамент для любой подлости. Он — ее оправдание. Но у вас это от возраста. Вспомните Мечникова. Он доказал, что и Гете, и Байрон были пессимистами до тридцати лет.

— А эпоха?— сказал я.

— Видите ли, история не знает эпох, которые рождали бы только подлецов или только героев. Это простейшая диалектика.

— Пока я вижу Сизионова,— возразил я упрямо.

— А я — и вас, — откликнулся Сосновский,— И Рогачева. И Караваева. И кое-кого еще! Например, Пушкина. Белинского. Толстого. Достоевского. Горького. Я вижу сотни сильных, талантливых людей, у которых в глазах сияет солнце! Смотрите шире! Вообразите себе это блестящее шествие: весельчак Рабле, и с ним рядом — старая ехидина Вольтер, и яростный Свифт, и суровый Данте, и наш чистый, утренний Пушкин, а где-то впереди на огненном скакуне Лермонтов, и однорукий рубака Сервантес вышагивает по дороге веков своей бравой солдатской походкой... Они идут, и смеются, и вокруг — молодая, зеленая, веселая земля, и вдруг им под ноги попадается какой-нибудь Нестор Кукольник или тот же Сизионов... И что же? Они проходят дальше, ленясь даже нагнуться, чтобы отбросить их в сторону. Но это титаны, гении, знаменосцы человечества — а за ними люди, честные, мыслящие люди, вроде нас с вами, тысячи, миллионы, миллиарды... Какой же тут может быть страх, какое отчаяние? Надо лишь чувствовать, что все мы — вместе: и Маяковский, и Лермонтов, и Аристофан. Вот они, перед вами!..

Сосновский поднялся и широким жестом повел вокруг. Мне почудилось, книжные переплеты ответно затрепетали.

Ах, черт возьми, какая это была ночь! Кофе, заставляя бешено биться сердце, придавал мыслям стремительность и прозрачность. Давно не было мне так светло, так хорошо, так просто, да и не одному мне — всем передалось возбуждение, которое излучал Сосновский. Невозможное сделалось реальным. Не один месяц уже факультетское научное общество собирало материалы для студенческого сборника, но кроме длиннейшей статьи Коломийцева об источниках гамлетоведения да двух-трех малоинтересных работ в портфеле ничего пока не имелось.

Итак, вызов принят! Рогачев напишет о романе Сизионова — и это будет обстоятельный, беспристрастный — да, да, беспристрастный разбор его сильных и слабых сторон. Я?.. Отлично, Вероника Георгиевна! Моя тема — школа, учителя и ученики, Макаренко и его последователи... Конечно, мы — соавторы, Машенька и я! Ну и буря ворвется в учительские, ну и дебаты разгорятся вокруг нашего сборника!

Слегка посмеиваясь над нашим пылом, Наталья Сергеевна фантазировала вместе с нами. Но порой, когда, стоя за спинкой стула, на котором сидел Сосновский, она проводила рукой по голове мужа, приглаживала вздыбленные волосы,— в этом жесте, в твердом, как бы отрезвляющем нажиме ее ладони крылась не только гордость за него, но, пожалуй, и какое-то тревожное предостережение.

Однако сам Сосновский ничего не замечал, не хотел, быть может, замечать в тот вечер.

— Учтите,— сказал он, когда мы уходили,— Прежде чем ваши статьи будут напечатаны, я с вас еще сгоню сорок потов!

— Хоть сто! — вырвалось у нас дружно.

В доме, где жил Сосновский, находились квартиры многих преподавателей. Когда мы выходили из парадного, навстречу нам попался Гошин. Он сделал вид, что не заметил нас.

Было еще темно, хотя по движению, которое начиналось на расположенной поблизости базарной площади, уже угадывалось наступление утра.

Мы проводили Машеньку все втроем, болтая о Сосновском и о наших неожиданных и грандиозных планах.

— Вам хорошо,— с грустью сказал Сергей.— Сборник... А я что же?

— Пиши стихи!—сказал Дима.—У тебя же есть замысел? На поэму? Тот, помнишь?..

— Муть,— сказал Сергей понуро,— Все это — муть...

Прощаясь, Машенька лукаво и значительно стиснула мою руку, намекая на недавний наш разговор...

«Воспитание смелости» — так решили мы назвать свою статью. Мы перебрали десятки заглавий, прежде чем остановились на этом. Оно помогло нам определить направление основного удара.

В самом деле, начиная с повседневной школьной практики и кончая толстыми педагогическими журналами, в качестве бесспорной утверждалась мысль о воспитании в учениках прилежания, исполнительности, дисциплинированности, умения подчиняться. Но если бы послушание являлось главной добродетелью человечества, вряд ли мир восхищался бы Бруно или Львом Толстым. Разве не обязана школа в первую очередь поощрять и развивать активность и инициативу вместо того, чтобы рассматривать их как покушение на учительский авторитет?..