Юрий Герт - Лабиринт

Итак — «Воспитание смелости»!

Конечно, ни Тихоплав, ни Федор Евдокимович не забыли о случае на конференции. На семинарах в любом нашем ответе усматривалась изощренная крамола. Федор Евдокимович облизывал влажные губы, вздыхал и произносил нараспев:

— И все-таки материал, преподнесенный вам на лекциях, вы усвоили...

— Недостаточно глубоко,— заканчивал я.

— Вот именно, товарищ Бугров, недостаточно глубоко,— сочувственно повторял Федор Евдокимович и что-то помечал в своем блокноте.

— Срежут вас на зачетах! — огорчалась Оля Чижик.— Чего вы смеетесь?..

А нам было весело. Если бы они знали о нашей статье!..

Все вечера мы просиживали в библиотеке, роясь в томах Руссо и Макаренко. Тут же, покусывая кончик ручки, сутулился над грудой книг Дима Рогачев. Так, не разгибаясь, он мог бы просидеть и всю ночь. В комнате он ложился последним. Даже Полковник смягчился и не сдергивал с него по утрам одеяло, чтобы поднять на физзарядку.

Дужкин похихикивал, скалил гнилые зубы:

— Замутил вам мозги ваш Сосновский. Все равно — ничего но получится!

— Прикуси язык, дурья башка,— сумрачно говорил Полковник.— Люди делом занимаются! Почему опять грязь под койкой?.. Марш за метлой!

Изредка мы заходили к Сосновскому.

Когда год назад он появился в нашем институте, о нем бродили разные слухи. Дима мог прибавить к ним немногое. Он знал, что после фронта Сосновский закончил аспирантуру и преподавал в одном из московских вузов. Но недолго: в самую горячку борьбы с космополитами какая-то его работа подала повод для крупного скандала. Вскоре он очутился у нас.

Однажды мы увидели на его стоке переплетенную рукопись. В ней было страниц пятьсот. На титульном листе стояло: «Народ и литература. 1949 год».

— Та самая? — сорвалось у Димы.

— Та самая, — нехотя отозвался Сосновский.— Та самая... Многое было задумано еще до войны, в институте. Кое-что написал, валяясь по госпиталям... Но за последние три года прибавилось несколько глав... Несколько главок,— повторил он, неожиданно веселея. — Несколько неплохих, на мой взгляд, главок!..— И довольно усмехнулся. — Ничего, — сказал он, заметив, что от нас не укрылась растерянность, с которой он начал, — ничего, дерзновенные планы всегда рождаются в юности, остальная жизнь — их осуществление! И уж наверняка никогда ничего не добьется тот, кто в юности не мечтал перепахать и засеять заново весь мир!

Я смотрел на его азартные, мальчишьи глаза, на черные до синевы волосы, которые мостами уже густо присолила седина, и подсчитывал в уме: до войны... Значит, уже тринадцать лет. И еще икс лет, пока рукопись напечатают... Да, о и имел право так говорить со мной после банкета.

Как-то мы встретили здесь Варвару Николаевну, Ковылина, толстую, расплывшуюся психологичку Гринштейн. У всех, кто бывал в этом доме, возникала какая-то раскованность, легкость, лица свежели, утрачивая хмурую напряженность. Однажды мы столкнулись с Коржевым.

— Мне сказали, вы затеваете целый бунт?— проговорил он, усмехаясь, и оперся всем корпусом на свою суковатую трость.— Кстати, нельзя ли почитать ваши рассказы?— обратился он ко мне.— В редакции кое-что я о них слышал.

Он прочитал их, мы встретились в библиотеке, и, со старомодной учтивостью осведомясь, не располагаю ли я временем, Коржев пригласил меня прогуляться.

Пылал закат. В сухом воздухе тонким искристым туманом висела морозная пыль, розовая кора на березах казалась теплой.

— Кто эта девушка, которая сидела рядом с вами?— спросил Коржев.— Очень живое, милое лицо.

«Вот старый павиан,— подумал я,— все замечает, хоть и носит черные очки!»

Я не успел закончить довольно сбивчивую характеристику Машеньки.

— Видите,— перебил он, и его жесткие морщины сложились в брюзгливую усмешку.— Вы сидите рядом с ней, а пишете такие мрачные рассказы... Почему? Да, наверное, потому, что мало на нее смотрите! («Ах ты старый сушеный гриб! — подумал я.— Это мне-то, мне он говорит!») Да, да,— мало смотрите! А если и смотрите — ничего не видите, ведь смотреть — это еще не значит — видеть! С вами рядом — сама жизнь, сама ее ни с чем не сравнимая прелесть, а вы — вы не видите, вы не чувствуете этого! Иначе — как вы можете писать такие рассказы?— Его палка оставляла негодующие-глубокие следы на утоптанном снегу.— Вы не любите людей. Вы пишете о них со злостью, вы жестоки, а жестокость — всегда от бессилия и отчаяния. Может быть, вам встречалось в жизни немало мерзавцев, вы вступали с ними в схватку и проигрывали бой. Но солнце — смотрите,— он ткнул палкой туда, где за сеткой ветвей протянулись красные багряные заревые полотнища,— солнце по-прежнему встает и садится, воробьи клюют навоз, и девушки думают о любви. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы, что все это — жизнь, а она необорима? Вы упираетесь в частность, в случай, а случай может быть сам по себе кошмарным, гнусным — ну и что с того?.. Помилуйте! Это все равно что из писаний Сизионова делать вывод обо всей великой русской литературе.