Дино Буццати - Избранное

Тогда мне не было стыдно, я не жалел ее и нисколько не угрызался. Позвоню, говорил я. А она прекрасно понимала, что к ужину я не вернусь.

Старая, больная, совсем обессилевшая, сознающая, что конец близок, мама наверняка бы порадовалась уже тому, что сын пришел домой поужинать. Пусть бы я даже не сказал с ней ни слова, пусть бы сидел молча и злился из-за своих распроклятых дел. Но, лежа у себя в комнате — она давно уже не вставала с постели, — она бы знала, что я рядом, в столовой, и ей было бы не так грустно.

Но нет! Я как последний идиот и мерзавец шлялся с друзьями по Милану, веселился, а та, которая составляла весь смысл моей жизни, единственная моя опора, единственное существо, понимавшее и любившее меня, единственное сердце, способное обливаться из-за меня кровью, и, проживи я на этом свете еще хоть триста лет, другого такого мне все равно не найти, — она тем временем умирала.

Ей было бы довольно двух слов перед ужином — я сижу на небольшом диване, а она лежит в кровати, — каких-нибудь новостей о моей жизни, о работе. А потом, после ужина, иди хоть на все четыре стороны — ее бы это ничуть не огорчило, наоборот, она была бы даже рада, что у меня появилась возможность немного поразвлечься. Однако, прежде чем закатываться на всю ночь, я еще раз зашел бы к ней в комнату попрощаться. «Ты уже сделала себе укол?» — «Да, надеюсь, сегодня мне удастся выспаться».

Как немного ей было надо! А я в своем подлом эгоизме отказывал ей даже в такой малости. Потому что я в своем сыновнем эгоизме не сознавал, отказывался сознавать, как сильно я ее люблю. А теперь как последний привет из нашего мира — треп, анекдоты и смех двух незнакомых шоферов. Вот чем напоследок одарила ее жизнь.

Но уже поздно, ах, как поздно! Скоро два года, как тяжелая каменная плита придавила небольшой подземный склеп, где друг на друге во тьме громоздятся родители, деды, прадеды. Земля забилась в щели гробов, местами проглядывает чахлая трава. Цветы, несколько месяцев назад поставленные в медную вазу, засохли, и уже не разобрать, что это были за цветы. Нет, того времени, когда она болела и знала, что умирает, назад не воротишь. Она молчит, она меня ни в чем не упрекает, вероятно, она меня даже простила — ведь я ее сын. Да что там, наверняка простила. А все-таки как подумаю об этом — не могу успокоиться.

Истинная боль написана на плитах, сделанных из загадочного вещества, по сравнению с которым гранит — сливочное масло. Чтобы стереть ее — не хватит вечности. Пройдут миллиарды веков, а скорбь и одиночество, пережитые мамой по моей вине, никуда не исчезнут. И я не могу ничего исправить. Мне остается только раскаянье в надежде, что она меня видит.

Но она меня не видит. Ее нет, она умерла, и не осталось ничего, ничего, кроме обезображенного годами, болью и разложением тела.

Ничего? Да, ровным счетом ничего не осталось. Неужели от моей мамы не осталось больше ничего?

Как знать? Время от времени, особенно в полуденные часы, когда я сижу один, у меня возникает странное ощущение. Словно бы в меня вошло что-то такое, чего лишь мгновение назад не было, какое-то непонятное существо, которое не является мною и в то же время бесконечно мое, и вот я уже не одинок, каждое мое движение, каждое слово как бы свидетельствуют о том, что во мне поселился некий таинственный дух. Она! Но очарование длится недолго, часа полтора, не больше. Потом день опять начинает перемалывать меня своими жесткими, шершавыми жерновами.

В кабинет вошел курьер и сообщил, что со мной хочет говорить главный редактор. Половина одиннадцатого, утро, в такую рань главного не может быть в редакции.

— Разве он уже на месте?

— Не думаю. Обычно он приходит не раньше двенадцати.

— Кто же вас послал за мной?

— Звонила секретарша.

Странно. Как правило, в газете все делается оперативно и сообщения передаются напрямую. За окном серое будничное миланское утро, половина одиннадцатого, вот-вот пойдет дождь.

Около двенадцати прибыл главный, я сразу отправился к нему, было 37 апреля, зарядил дождь. В огромном кабинете горел свет.

Любезно улыбнувшись, он предложил мне сесть.

— Дорогой Буццати, что-то вас не видно. Чем обязан удовольствием?..

— Говорят, вы искали меня.

— Я? Вас? Тут какое-то недоразумение. Я за вами не посылал. Но счастлив видеть вас.

У главного всегда радушный вид. Но порой он бывает радушнее обычного — значит, у него что-то на уме. В такие моменты подчеркнутой доброжелательности нас, редакторов, охватывает смутное беспокойство.