Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Но кто поможет мне так же празднично и блаженно встретить смерть?.. Которая уже недалеко…

…Та девочка с велосипедиком и страшными вилами в мешке стояла передо мной…

Ангел Серебряные Власы…

Она и раньше была лишь дивным собраньем светящихся косточек, а ныне походила на череп и кости, которыми раньше предупредительно украшали электрические столбы, чтобы пугать мальчишек-верхолазов…

Только дымчатые, блеклые от болезни глаза-колокольцы еще более разлились на провалившемся личике, как талые озерца средь нищих озимых наших угодий…

Царь Дарий Гуштасп… Я убежала из больницы…

У меня был брюшной тиф… Всех бедных моих вшей убили, а меня наголо постригли…

Мои волосы продали — теперь все продают… Можно продать свои внутренности… мне предлагали…

…Ангел Серебряные Власы… где власы твои?..

…Я глядел на нее, как, наверное, мать-роженица впервые глядит на новорожденного ребенка, которого ей принесли…

Она была в том же павловопосадском, павлиньем платке, и в стареньких джинсах, и в куртке летней, и в той же вязаной шапочке, которая раньше едва сокрывала вмещала херувимские ее серебряные власа избыточные, а теперь голый, как яйцо, маленький, жалкий череп…

Потом, вкрадчиво ступая, как балерина на пуантах, по снегу молодому под голубыми елями, она вошла тихо в мой двор, и почему-то долго и удивленно оглядывала мою машину — быть может, узнала и машину, и меня, которому тогда, на болотах и туманах, лепетала о любви в духмяных, медвяных стогах, копнах, скирдах?..

Не знаю, не знаю…

“…Сударь, не желаете ли женщину? И древнюю русскую любовь в медовом стогу сена?.. Я умею щекотать, как русалка, до смерти!..”

…Но а сейчас мне жгуче хотелось помочь ей, искупать ее, накормить ее, уложить спать, и беречь ее сон от всех людей на земле…

И от себя, конечно…

Я вдруг почувствовал, что в жизни моей, довольно тусклой и бессмысленной, как у всех людей в безвременье Перестройки, — явилась звезда или скромней — свеча в ночи!.. да!..

Аня… Ангел… Тебе надо принять ванну, поесть и спать! спать! спать…

А потом, а потом мы поедем на Кипр!.. Там нынче тепло… море сонное доброе душистое легкое медовое море, как наше золотое сено…

Мы будем загорать на древних знаменитых Камнях, где некогда в пене явилась в мир богиня Афродита!. А теперь, в той же пене, явимся и будем ликовать мы!..

Я даже не понимаю: я говорю эти слова или мечтаю?..

Но, кажется, я говорю…

…Она улыбается какой-то нездешней, далекой, загробной что ли улыбкой?..

Такие улыбки бывают у монахов и у людей, которые уже при жизни простились с этим миром и уже не слышат, не чуют его…

О!..

Как я завидую им!.. Как они недоступны!..

Но она идет! идет! идет вместе со мной в дом мой…

Маленькие, почти кошачьи или птичьи следы рождаются на снегу…

И я вспоминаю пушкинское: “Все же мне вас жаль немножко, потому что здесь порой ходит маленькая ножка, вьется локон золотой!..”

Маленькая ножка ходит по моему двору!

Ууууу… Ангел Серебряные Власы… ты со мной…

…Вечер… Мы с Аней сидим у камина… Из магазина я привез много дорогой, редкой в моем доме еды: икры, рыбы, сыров, колбас и французского вина, но она почти ничего не ест и не пьет

И зачем тогда это забытое изобилье?..

Она в моем длинном халате, и в моей рубахе, и в моих шерстяных дырявых носках.

Она, как камыш среди травы… как лесная малина среди крапивы… (Я заметил, что лесная малина всегда живет среди ревнивой крапивы… И когда ты рвёшь малину — крапива всегда обжигает тебя, мстит тебе… Я — трава?.. Я — крапива?..)

Я люблю, когда женщина надевает мою одежду…

Когда мы ласкаем и любим женщину — мы, в конце концов, ласкаем и любим самих себя, а когда женщина надевает твои одежды — эта истина становится еще более очевидной…

Я от радости нечаянной все время что-то говорю, говорю, шепчу, кричу, молю…

Я устал от своей радости… Я боюсь ее вспугнуть…

Вот встанет моя гостья и уйдет навсегда от слов моих…

А она осиянно, бездонно, царственно безмолвствует… но глаза ее оживают… нежная дымка, синева, синь, таль-прель хрупкой нашей жизни, как над талым весенним полем роздымь-туман сиреневый, плакучий что ли, плывет в ее неслыханных переливчатых глазах… очах, очах…

И вдруг я вижу, что она замирает, застывает, сухая судорога-тревога вновь в ее глазах…

…Это моя коралловая Эфа ползет ко мне по ногам моим и замирает в руках моих…

Но я чую, что Эфа тревожна, как кинжал в ножнах горца…