Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И ты бредешь в пыли, как караван среди пустынь, где от воды остались только миражи… Иииии…

Но потом я прочитал у суфийских мистиков, что зеркало помнит, навечно хранит в глубинах своих все, что оно отражало — и если ночью, при полной луне, глядеть в него — то можно увидеть картины былых дней и ночей…

И!..

И однажды ночью, при полной луне, я увидел это соитье! Явно!..

Вот оно неясно мерцает, пляшет в перламутре павловского зеркала… Ой! Оно!

Я даже услышал хладный шепот Натальи и сахарийские, горячечные, бредовые, верблюжьи стоны Поэта!..

А потом я показал это Капе — и она тоже явно увидела эту бешеную сцену, схватку, бой, битву горящего Поэта и ледяной, равнодушно нагой, ослепительно, мраморно прекрасной его жены — из-за чего ревнивый, как горилла, Поэт и погиб…

А как иначе должен погибать Поэт?..

Поэт — это страсть, а страсть — это смерть!..

Да!

…И вот мы лежим с Капой у огня, а потом встаем и переплетаемся нагими опытными телами, и вдруг видим в зеркале Поэта и жену его, и мы с Капой содвигаемся, совпадаем, сопереливаемся, щедро перелистывая “Кама-Сутру” и повторяя сцены ярые, бешеные её — то стоя! То лежа! То согбенно! То сидя!..

И я шепчу, как пылкий Поэт: “Капа! Ты моя Кама-Сутра!” — и мы извилисто, находчиво — особенно Капа — меняем позы “Кама-Сутры”…

И я забывчиво шепчу: “Капа-Сутра… Ты моя любовь! любовь! любовь!..”

А она хладно, как Наталья, бормочет: “Профессор! вы моя любовь!..”

И я гляжу в зеркало и вижу, что мы уже в зеркале естественно иль кощунственно, но перемешиваемся, переплетаемся, путаемся вместе с Поэтом и Натальей — они так прямолинейны и небогаты, наивны в соитье; не то, что мы — люди высохшего XXI века — и вот мне уже чудится, что это Натали и мраморы живые хладные ее со мной переплетаются, переливаются, отзываются, а Поэт в зеркале яростно обвивает Капу-Сутру мою и сладко учится у неё, и умело повторяет, перенимает уроки её..

О Боже!..

Ужель от всех дев и жен моих осталось только это?..

Только сплетенье, исступленье, изнеможенье мечущихся тел, тел, тел…

Ужель от великого таинства любви осталась только Капа-Сутра моя?..

И наши хладные сцены соитья Смутного Времени у камина?..

И в павловском зеркале с давно усопшими Поэтом и его Женой?..

О!..

…Хотя я очень привязался к Капе и по-своему скучал, любил, жалел её…

Как и всех нас, несчастных советских человеков, с нашими маленькими дьяволиадами, нежданно попавшими в Большую Дьяволиаду Смутного Времени…

Но! но! но!..

Ужель от любви остался только нищий секс?..

И от океанской, царственно плывущей рыбы — осталась только рыба на сковороде, а потом лишь обглоданный скелет её?.. О!..

Да! Секс — это обглоданный скелет любви! да!..

И я печально вспомнил стихи Генриха Гейне:

…Не одна, вспылив сначала, мне сдавалась, ослабев…

Лесть и дерзость побеждали ложный стыд и милый гнев!..

Но! В блаженствах наслажденья прелесть чувства умерла!

Где ж вы, сладкие томленья? Робость юного осла?..

Где ж вы, сладкие томленья? Робость юного осла?..

А?..

…Но вот, однажды, когда мы с Капой терзались нагие у огня, камин выстрелил, и горящий уголек метко угодил, прилип, пал на мой алый ствол нагой, воспаленный в предвкушении праздника, расцвета, бенефиса в лоне-гнезде Капы…

И два огня столкнулись, и моя плоть стала ареной этого поединка, этой огненной, алой встречи…

Боль-резь ожога сокровенного превзошла боль-сладость соитья близкого…

Уголек горящий алый прилип, присох к алой доверчиво обнаженной ягоде моего фаллоса и не уходил…

От этого адова жженья я даже потерял на миг сознанье и наго сел на шкуру волка памирского у подножья нагой Капы…

У нее тоже были волосатые ноги, но, конечно, не такие, как у моей Гули, Гули, Гули…

…Гуля, Гуля, где ты?.. Ты ждешь меня?..

О Боже…

В тяжелые минуты я всегда вспоминал её…

Я понял, что это Господь послал мне предупреждающий знак — этот огненный уголек между ног…

О!..

…Прошла неделя вьюговейного, метельного ноября…

Я спал, дремал, витал в кресле моем около камина тлеющего…

Вместе с коралловой подругой моей…

И опять стихи пылкого редкого друга поэта Z, который иногда посещал меня, явились мне…

Сам поэт давно забыл их, он был щедр на забытье и забвенье, но я помнил эти заметенные снегом строки…

…В метели мягкие, ноябрьские — все люди вдруг родными кажутся,

Ведь все ж промерзшие, ведь все ж несчастные…

У церкви нищие в снег улыбаются…