Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Вспять… вспять… вспять…

Я страдал от безмолвия Гули…

Я пьяно, вольно от “орзы”, бродил по ночной Вселенной руками необъятными…

Вместо того, чтобы бродить по телу Гули…

…Всегда я робел перед пастухами, всегда мне казалось, что они знают главную тайну бытия, ведь они кочуют под звездами одни, и нет между ними и Богом никаких городов, семей, народов, государств, храмов, священников-посредников — а есть в небесах один Господь — Собеседник и Главный Пастух звезд и пастухов…

И Он говорит с ними наедине с небес своих…

И потому все Пророки были пастухами — вначале пастухами стад, а потом пастухами человеков, ибо вначале они наедине беседовали с Богом и получали от Него Дар Великих Глаголов…

И шли с Даром этим к человекам.

А человеки убивали их за Дар божественный их…

О Боже! Только среди человеков бывает, что пасомые убивают пасущих их…

Да!..

…А Гуля, как камень, молчала и только задумчиво глядела на стада проходящие… вспоминала…

И только козы часто подходили к ней, словно чуяли свою, и ластились к ней, и долго не уходили, и чабаны кричали на них, и безухие лобастые псы-волкодавы гнали коз от ног её…

О!..

Так прошел наш тихий месяц в горах, у реки Фан-Ягноб, у теплого, равнодушно струящегося Водопада…

Осень поздняя в горах тягучая, медовая, вода в реке медленная, изумрудная, вялая, ледники-истоки вяло тают, не питают реки, и реки покорно мелеют…

Но вот повеяло со снежных фан-ягнобских гор альпийским холодом, и запахло близким снегом…

И я вспомнил стихи поэта Z:

Осеннее ущелье

…Я осенним ручьем играю, и студенность его рассыпаю

На лицо свое тихое зябкое,

Только камни вокруг, только камни да скалы…

Даже птица не звякнет крылами,

Даже конь на тропе не восстанет,

И снега, что в полете недальнем,

Я заранее принимаю…

Я заранее принимаю…

Снегом пахло уже близким…

Я как-то в детстве видел в горах, как первая горная метель нагоняет последнего, уже усыпающего налету, золотого шмеля!..

Но не догнала!.. Не застудила насмерть!..

Вот шмель златой летит в серебряной метели…

Гуля!.. Мы с тобой шмели в метели…

…Тогда мы с безмолвной, задумчивой Гулей стали собираться в обратную дорогу.

Осталась нам последняя ночь…

И вот в последний раз я взял свою корзину-неудачницу и встал в Водопад, подняв безнадежную ловушку к ниспадающим, похолодевшим водам…

Уже в водах позвякивали первые льдинки…

И вдруг!..

О Боже!..

Серебристый, жемчужный, бьющийся, живой, клубящийся поток хлынул в мою корзину, и она вмиг вдруг наполнилась трепещущими рыбами!..

Это были форели, ханские, золотые, златокрапчатые форели!..

Корзина моя вмиг отяжелела — вся она наполнилась бьющимися златотелыми рыбами!..

Быть может, это стая рыб упала в водопаде? в счастливую корзину мою? но форели никогда не ходят стаями!..

Это был знак небес?.. Предзнаменование?..

Это была награда за месяц, когда я не поймал ни одной форели, что ли?..

Не знаю… Господь мой… Ты знаешь, а я не знаю…

И вдруг я замер, заледенел в водопаде, как месяц назад, когда Гуля неожиданно обняла меня, нагого алчущего втуне…

И вот она! она! она вновь прильнула ко мне, обняла меня тесно, и я почуял, увидел при луне, что она совершенно нагая, без тесных плавок…

И у неё груди-пирамиды были, как чарджоуские несметные дыни, как владимирские сонные тыквы, но её груди не были сонные, как тыквы, а были сладчайшие, как чарджоуские дыни!

И я подумал быстро, вспыльчиво, что в мире нет лифов! нет лифа! чтобы покрыть, обуздать, объять эти груди неслыханные!

И они были мои, и я осторожно тронул сиреневые соски губами, зубами, а потом стал мелко, остро кусать, сосать, теребить, мучить их…

Тогда Гуля мучительно зашептала в Водопаде:

— Срок пришел!.. Возьми меня… Я вся твоя…

Пусть у нас не было свадьбы и Генералиссимус Сталин будет ругать меня…

Но в эту ночь я услышала голос отца и матери моих…

Они, наконец, вспомнили меня… Им стыдно стало. И они позвали меня…

А когда зовут мертвые — это дурной знак… Скоро смерть моя…

Я вся! вся! всю! всю! ночь твоя, твоя, твоя…

И она вдруг заголосила, запричитала, заблеяла, как дремучая коза, коза, коза…

И тогда я положил на песок донный тяжкую корзину с бьющимися, избыточными, вспыхивающими форелями и осторожно вначале, а потом неистово, смертно, бешено обнял, схватил, сжал мою податливую, оцепеневшую, замершую сладко возлюбленную в замершем водопаде, и поднял её на руки, как плетеную скользкую корзину! и, как форель! как стая бешеных форелей вошла! влетела в корзину, так я вошел! впал! влетел! в распахнутую возлюбленную мою! и голова моя затерялась между пирамид, дынь, тыкв, грудей её! а золотой ослофаллос находчиво, и легко, и тяжко сокрылся в шелковистых зарослях её, как веселый, брыкастый ягненок в курчавом арчовнике…