Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Да!..

И Водопад омыл свято нас и смыл, унес её первую, алую кровь, её девственную первоалость и мою жемчужную, нетерпеливую, плодородную живицу-сперму-ярость…

Её первоалость и мой первоперламутр, но они перемешались сладко!..

Переплелись: ледяной жемчуг водопада, текучий рубин её девства и жаркий перламутр моего мужества! да! пересеклись — и унеслись!..

…Потом мы радостно опустошенные сидели у костра, и ели жареную форель, и пили звездную “орзу” чабанов, от которой Плеяды становились ближе к человеку…

Гуля опять впала в безмолвие, но я уже не страдал от этого, как прежде…

Каким-то сладким, вселенским сном, бредом, видением показался мне этот тихий, пролетевший, проплывший, как вода в реке, горный месяц…

И эта родная река, и водопад этот родной…

И куда-то, совсем далеко, ушло, унеслось к звездам, что ли, то ущелье, та гора голая Кондара, та альпийская исполинская Черешня и те коралловые, таинственные эфы, эфы, эфы, с которыми так странно связала меня судьба…

…И вот мы прощально сидим у костра.

И Гуля опять впала в забытье, в безмолвие.

А я — чаша, исполненная любви и нежности, — гляжу на неё и боюсь вспугнуть её, обидеть, нарушить, уязвить…

Дева пуглива, как лесная птица, и причудлива, как полет, броженье стрекозы…

— Гуля, Гуля! Мы вернемся в Душанбе — и сразу сыграем нашу свадьбу! У нас будет много детей!.. У таких дынных, несметных грудей должно кормиться, лепиться много детей…

И вдруг Гуля встает с земли и бросается ко мне…

Она немо бьет себя быстрыми руками по телу, по грудям, по лицу…

Она мучительно, задушено мычит, пытается что-то сказать мне, но не может…

Какая-то страшная конвульсия, судорога охватила её, бьет её…

Она пытается что-то сказать мне, но не может.

У неё изо рта идет, ползет, вьется, хлещет змея…

Та! Та самая! Коралловая эфа!

Я узнаю её. Только эта змея странная. Она вся белесая, а не коралловая. Змея-альбинос!..

Гуля задыхается, потому что змея закрыла, заполонила, заняла, задушила её горло. Змея медленно, нехотя идет изо рта у Гули…

Тогда я бросаюсь к змее, и хватаю её за раздвоенную её малахитовую, царственную головку, и! и! и быстро выдергиваю, вытягиваю, вынимаю её изо рта Гули…

Змея, туго извиваясь, мгновенно кусает меня в палец, и я отшвыриваю её в Водопад.

Гуля задыхается, но воздух возвращается к ней, и она мучительно шепчет мне:

— Алик, Алик!.. Она укусила меня в сердце… В самое сердце!.. Через пять минут я умру… Меня не спасти…

Но ты! быстрей! возьми ружье. Отстрели себе палец! Быстрей!..

Она сама умирает, а думает обо мне… О Боже!..

Я, как пьяный, бегу в палатку, беру ружье, стреляю себе в ужаленный, быстро чернеющий палец — у самого основания, где палец выходит из ладони.

Выстрел неудачный. Руки мои дрожат. Я ведь никогда не стрелял в себя. Палец повисает на сухожильях, но я быстро отрезаю его ножом.

Странно, но я не слышу выстрела и не чувствую боли… И крови нет… Кровь замерла…

Я бегу, возвращаюсь к Гуле. Она радостно улыбается:

— Алик, как я счастлива!.. Ты спасся от эфы… Но будь осторожен — теперь она будет преследовать тебя…

— Гуля, как она заползла тебе в горло, в рот? Как она могла укусить тебя в сердце?..

Она уже падает, валится, никнет на песок…

Она тихо шепчет:

— Я тогда съела черешню… тайком от тебя…

— Гуля, при чем тут черешня?..

Но она не отвечает мне. Она шепчет:

— Не зря отец и мать звали меня… Им теперь стыдно… Теперь они будут ласкать, любить меня там… На земле они не успели…

Алик, положи меня в Водопад и отпусти к ним!.. Это моя последняя воля!..

…О Боже!..

Какая-то страшная, древняя тайна священной Черешни и коралловой Эфы опять встала передо мной…

Опять вспомнил я древнюю миниатюру, где три эфы забавляются смертельно, сладострастно сплетаются с царем Дарием Гуштаспом I.

И одна из Эф вьется, выходит у Царя изо рта…

Как она попала в рот Царю?..

Как она теперь, спустя тысячи лет, попала в горло возлюбленной умирающей моей?..

Вот тайна!..

…Я бросаюсь к Гуле и пытаюсь сделать ей искусственное дыхание, обнимаю её и горячо дышу ей в рот, касаюсь губами своими губ её…

Но она мертвая уже… Тяжкая… Далекая… Непослушная…

И я вспоминаю слова локайца-пастуха там, у Черешни: “Смерть приходит через пять минут…”

Пять минут прошли… Она уже мертвая…

Черная, как обугленная, от молниеносного царского древнего огня-яда, яда, яда Эфы…

Я не знаю, как закрывать обвялые, уже нездешние глаза усопшим…