Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса

С каждым днем он все сильнее скучал по хорошей еде, по дому, где его никто не будил с первыми лучами солнца, по запаху слоновника, по улицам Бенареса, по разливу Ганга, по разговорам с отцом. Роща казалась ему темницей, куда он попал по глупому недоразумению.

Хуже всего было то, что Кашьяпа из Урувеллы непонятным и колдовским образом вытягивал из него самые сокровенные признания. К счастью, старик придерживался хронологического принципа, выведывая, какие проступки Девадатта совершил начиная с той поры, когда дитя расхаживает нагим. В этом было мало приятного, но юноша дрожал от одной мысли о том, что однажды Кашьяпа заставит его рассказать о танцовщице.

Каждую ночь, засыпая, Девадатта думал о ней. Однажды ему приснилось, что Амбапали сама приходит к нему — пронзенная жгучей болью внизу живота, с пересохшим ртом, мягкая, ласковая, покорная. Он встал и начал прогуливаться по дорожке. Он был взволнован, и даже привычное чувство голода отступило. Луна сияла в небе как начищенная до блеска кшатрийская чакра; в ее неярком свете пальмы отбрасывали благородные длинные тени, а звездное небо над головой Девадатты было темно-синим, как спина коровы Камадхену, исполняющей желания. В воздухе стоял густой аромат олеандров и камфары.

«О боги, — шептал Девадатта, — сделайте так, чтобы Амбапали бродила без меня как человек, потерявший воду. Сделайте так, чтобы, когда я вернулся, она сама приползла ко мне».

Внезапно на дорожке показался Кашьяпа. Он обругал юношу, назвав его «обжорой, который, лежа, вертится, как боров, перекормленный зерном», и велел ему спать.

Нет, Девадатте не нравилось в роще. И если бы ему тогда сказали, что вскоре он сам захочет обучаться шраманской науке, он бы ни за что не поверил.

— А когда ты впервые ощутил себя мужчиной? — спросил Кашьяпа.

— Не помню.

Они сидели в тени тридцатилетней финиковой пальмы, Девадатта — на корточках перед стволом, Кашьяпа — по-паучьи скрестив ноги, прислонившись к пальме спиной. Когда тень отползала в сторону, они пересаживались. Девадатте приходилось двигаться чаще.

— Нерадивых и своевольных здесь не терпят, мой милый. Так ты будешь говорить или нет?

— Что говорить?

— Я спрашиваю, когда ты почувствовал мужскую силу.

Девадатта сморщил лоб.

— Точно не знаю, — сказал он. — Наверное, когда убил гуся…

Гуся он подбил лет в шесть, еще из детского лука. Раненный в крыло, гусь беспомощно бился, а Девадатта в ужасе помчался к дому. Не пробежав и трех десятков шагов, он налетел на отца. «Что ты плачешь, охотник? — грозно спросил отец. — Вот тебе нож. Иди и отруби гусю голову». Если бы Девадатта мог убежать, он бы убежал, но отец был богом, а от бога не убежишь. Девадатта взял нож и пошел обратно. Раненый гусь оказался крупной птицей с тяжелым клювом. Девадатта был маленьким мальчиком, но в руке у него был нож. Когда все кончилось, он без сил лежал на земле, покрытый синяками, с заплывающим глазом, перемазанный в крови гуся и собственной рвоте.

— Отец сек тебя? — спросил Кашьяпа.

Юноша пожал плечами.

— Почему ты не скажешь правду? Я хочу помочь тебе.

— А я просил тебя?

— Моя помощь понадобится тебе, еще как понадобится, — забрюзжал старик. — Если, конечно, ты хочешь остаться в общине. Ты же хочешь остаться, сын благородного кшатрия?

Сын благородного кшатрия не ответил.

— Вступая на путь отшельника, ты испытываешь муки, подобные тем, которые бывают у рожениц, — продолжал Кашьяпа. — Ты всех ненавидишь, ненавидишь самого себя, тебе хочется убежать и быть далеко-далеко. Мы все через это прошли, мой милый. Даже твой двоюродный брат Сиддхарта прошел через это. Однажды эту грязную, трудную дорогу нужно пройти.

— Я не хочу отвечать на гадкие вопросы.

— Мои вопросы могут показаться гадкими, но только так ты вспомнишь, поймешь и проживешь заново свою жизнь. Это нужно, чтобы воскресить в тебе память о прежних рождениях. Ты узнаешь, кем ты был, какие проступки совершил, за что в этой жизни наказан, за что вознагражден. В конце концов ты поймешь, что такое сансара.

Девадатта зажмурился.

— Однажды отец здорово высек меня за чакру…

Чакрой назывался дисковый нож с остро заточенной внешней кромкой. Такой нож раскручивали на железном пруте или на пальце с помощью специального кольца. В бою это было страшное оружие. Чакра поражала незащищенные участки лица и тела, отрубала руки. Если диск бросали вертикально вверх, он падал на врагов с неба и надвое рассекал тела. У отца было четыре диска, и Девадатта решил, что один он вполне может взять для игры. Расплатой стала порка прутом на глазах всего дома. Ослепнув от позора и боли, Девадатта убежал за ворота, и только утром следующего дня его отыскали в нише городской стены. Амритодана остался доволен. «Мой сын не прощает обид, — сказал он. — В нем говорит кшатрийская гордость».