Владимир Максимов - Ковчег для незваных

Люба, полулежа на неразобранной кровати, среди узлов и клади, встретила Федора вымученной полуулыбкой:

— Вот, Федор Тихоныч, всё у меня не ко времени, — воспаленное лицо ее затекало испариной, — такая уж я нескладная.

— Сейчас, Люба, сейчас, — лихорадочно топтался у порога Федор в поисках выхода из положения, — ты, главное, лежи, сообразим что-нибудь, обойдется. — Три пары глаз следили за ним с нарастающей в них надеждой. Вот что, дядя Коля, — решился он, наконец, — на берегу ей никак нельзя, сам видел, что делается, затопчут. Лучше всего ко мне на катер, меня к московскому начальству прикрепили, пока суд да дело, отлежаться время есть. — Он поворотился к хозяйке. — Тетя Кланя, надо бы в санчасть обернуться, позвать Полину Васильевну, пускай прямо в затон спускается, мы ее там ждать будем. — И подставил руки хозяину. — Берись, дядя Коль…

Вдвоем подняв Любу на сомкнутых крест-накрест руках, они вынесли ее из помещения и с тревожной оглядкой двинулись вниз, чутко нащупывая тропу под ногами.

Канонада над островом слилась в сплошную, без перебоев пальбу. Вершина сопки, будто раскаленное докрасна орудийное жерло, то и дело выплевывала вовне фейерверк огненной шрапнели, которая, падая, скатывалась по склонам, наподобие багрового цвета мячиков. Во многих местах вдоль подножья возникало языкастое пламя: полыхали заросли ольхового стланника. Вдобавок ко всему, сквозь пепельную порошу вокруг вскоре просеялся дождь, в зигзагах молний по всему побережью, хотя грозы за грохотом извержения слышно не было. «Без Полины, видать, не обойтись, — с каждым шагом утверждался Федор, искоса поглядывая в сторону Любы: лицо ее все более заострялось, испарина становилась обильнее и крупнее, — на пределе деваха!»

Судорожно цепляясь за них, она беспамятно откидывалась им на плечи, бормотала в полузабытье:

— Господи, да что же это!.. Неужто всегда так вот?.. Моченьки моей больше нету… Господи!

Скользкая от мокрого пепла тропа, словно намыленная, вырывалась из-под ног, липкий дождь застилал глаза, смешивая даль впереди в сплошную завесу, дыхание спирало серным удушьем, так что они порядком вымотались, прежде чем перед ними обозначился одинокий катер Федора в тихой воде заводского затона.

— Сейчас ляжешь, Люба, легче будет. — Ощутив под ногами твердую основу пирса, Федор облегченно расслабился. — Ладно, дядя Коль, тут мне одному сподручнее. — Он опасливо подхватил ее на руки и, преодолев куцый трап, ступил с нею на палубу.

— Потерпи, Люба, потерпи, мать за доктором побежала, скоро уж должна быть…

— Я потерплю, Федя, я потерплю, — еле расклеивая воспаленные губы, складывала она, — я терпеливая…

Терзаясь жалостью к ней и обморочным страхом за ее жизнь, он сложил ее на лавочке в каюте:

— Поспать бы тебе, Люба, — он вытащил из запаски спальный мешок, подоткнул ей под голову, затем сдернул с вешалки старенький полушубок, дай-ка я укрою тебя маленько… Вот так. Вздремни, Люба, вздремни, легче станет, поспать тебе сейчас — хорошее дело, а там доктор поспеет, лекарством каким попользует.

Люба покорно прикрыла глаза, смутное, без кровинки, лицо ее просветленно расслабилось:

— Вроде и взаправду легче стало, Федя, — скорее дышала, чем говорила она, — может, еще обойдется.

В алых отсветах и стрельбе снаружи улавливалось поступательное нарастание. Пар от накрывшего лаву дождя, стелясь вверх по склонам, смыкался вокруг вершины в одну клубящуюся шапку. Остров, словно застигнутое штормом судно, трясло и раскачивало посреди клокочущего океана. «Когда это, Господи, кончится, — глядя в иллюминатор, с тоской думал Федор, — и кончится ли?».

Сверху в темном коконе зимнего платка выявилось вопрошающе вытянутое лицо Клавдии:

— Слава Богу, застала, бегит сейчас, — цепляясь за что попало, она неуклюже спускалась вниз по лестнице, — соберется только. — В изнеможении привалившись к стенке в ногах у дочери, женщина спешила отдышаться. — Земля кругом ходуном ходит, народ совсем с панталыку сбился, несутся с горы, как оглашенные, крик стоит, будто Содом рушится. — Отдышавшись, потянулась к дочери. — Слава Богу, заснула вроде!

— Согрелась, видно, — к Федору возвращалась его обычная уравновешенность, — пускай теперь спит, ей на пользу. — И окончательно успокаиваясь, стал подниматься наверх. — Время есть, пока еще начальство заварушку эту расхлебает, два раза выспишься!

На палубе в ожидании новостей снизу топтался Овсянников, угрюмо дымя «козьей ножкой».