Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Проходить практику нас с Федей направили в городок Дулево, что в девяноста километрах от Москвы. Там в 1832 году купец Кузнецов основал фарфоровый завод, слава которого не померкла и в советское время, только называться завод стал не Кузнецовский, а Дулевский.

Нас с Федей поселили в деревянном доме с удобствами во дворе. Внутри дома было три комнаты, из которых две маленькие разделялись коридорчиком, упиравшимся в третью, но уже большую комнату. По-моему, такие большие комнаты в деревнях называют залой. Мы с Федей расположились в маленькой комнате, а две другие заняли пять московских студенток, таких же практиканток, как мы.

Практика наша заключалась в том, что мы должны были изучить работу каждого из заводских цехов и отразить увиденное в отчете, отмечая достижения и недостатки, если найдем. Завод поразил нас своей огромностью и слаженностью. Особенно сильное впечатление производил цех обжига. В громадные стометровые туннельные печи загонялись рельсовые вагонетки, заставленные темной глиняной посудой. Пробежав внутри печи на этих вагонетках сто с лишним метров, глиняная посуда превращалась в фарфоровую.

Мы честно приходили на завод каждый день, но обычно ненадолго. У нас появилось много знакомых из местных, и каждый день возникали какие-то дела: то мы шли к кому-то в гости, то гости приходили к нам. Однажды мы оказались в каком-то доме, где целая стая незнакомых девушек угощала нас горячими пирогами, причем никого из этих девушек мы с Федей больше никогда не видели. А еще мы с Федей часто ходили на лыжах по вечернему лесу.

Был декабрь, дни стояли короткие, но ясные. Луна выходила рано, и снежный лес, казалось, искрился синеватым светом, в котором сосны и ели казались волшебными видениями. Спустя годы волшебным видением мне стала казаться вся наша жизнь в Дулево, где неожиданно самым большим открытием для меня стал Федя.

Например, Федя, к моему удивлению, играл в шахматы вслепую. Происходило это так: мы расставляли на шахматной доске фигуры, и он уходил в другую комнату, где занимался полезным делом, например, чинил ботинок. Я двигал фигуру, скажем пешку, и объявлял: “e-два-е-четыре”, а он в ответ кричал из другой комнаты: “Е-семь-е-пять”, и я двигал его пешку на e-пять. Так мы и играли. Я двигал фигуры за себя и за него, пока Федя из другой комнаты не объявлял:

– После этого хода ты теряешь ферзя.

Я ахал: как же так? Перед моими глазами шахматная доска, а перед его глазами только старый ботинок, но выиграть у него мне не удалось ни разу.

А еще меня удивило, как он слушал музыку. Помню, по радио передавали симфонический концерт, благо попса в то время еще не лезла из всех щелей. Федя прислушался и вдруг сказал:

– Не наш дирижирует.

– Почему ты решил? – удивился я.

– Слышу.

Концерт закончился, и раздался голос диктора: “Мы передавали Пятую симфонию Бетховена… Дирижер Вилли Фереро”. Конечно, я знал, что существуют разные дирижерские школы, но разобрать, где наша, а где не наша, да еще по радио? Это не Лемешева от Козловского отличить.

Впрочем, он поразил меня осведомленностью не только в музыке. Подобно Горькому, он знал энциклопедию от аборта до ярмарки, и это не шутка. Я лично убедился, что ему было известно, чем отличается анапест от амфибрахия, в чем суть экзистенциализма, что означает таинственное слово энтропия, чем разнятся крюшон и корнишон и так далее. Но больше всего меня удивили книги, которые он взял с собой. Я, к примеру, захватил Паустовского и Ремарка. А он – Библию и англо-русский словарь на сто тысяч слов. Словарь оказался таким тяжелым, что при желании им можно было убить человека. Библия, наоборот, была маленькая и легко умещалась в кармане пиджака.

Я давно мечтал прочесть Библию. Ведь стыдно в Эрмитаже стоять перед картиной Рембрандта “Возвращение блудного сына” и не знать, кто такой блудный сын; читать “Вечный жид” Эжена Сю и не знать, кто такой Агасфер; восхищаться “Мастером и Маргаритой” и не знать, кто такой Левий Матвей. Список можно продолжить. Купить или взять Библию в библиотеке было невозможно, и у друзей не попросишь. У кого-то из их бабушек или дедушек Библия сохранилась, но это был большой секрет.

И вот наконец самая настоящая Библия лежала передо мной. Как же она оказалась у Феди и, самое главное, зачем?

– Ты все-таки верующий, – догадался я.

– Верующий, только бывший.

В синих глазах его не было и намека на лукавство.

– Разве бывают бывшие верующие? – удивился я.