Василина Орлова - Пустыня

Наверно, лучше всё же никого не убивать.

За себя мстить — того не стоит.

Но когда говорят «не убий», обращаются к сильным людям. Всё это имело смысл, пока мужчина и сильнейшие из женщин могли позволить себе убить. Убивать, когда тебя обидели — оно и впрямь не нужно: свидетельство слабости. Но если, скажем, какая-нибудь тварь посмеет… в отношении моей матери… или моего ребенка, мной еще не рожденного…

Убью.

Я несчастный человек. Я пишу, когда нужно плакать. Удел всякого текста — быть прочитанным, но не всяких слёз удел быть выплаканными и услышанными. Вынула из нижнего ящика стола его бумаги — конспекты, занявшие весь ящик. Переложила тетради в большую сумку. Ту самую, о которой он говорил: «Вот мой дом». Раньше я уже набила её всякой мелочевкой, поэтому пришлось повозиться.

Всякий стол, который у нас когда-либо был, он занимал первым — везде лежали его бумаги, его вещи, моим дневникам и распечаткам места просто не находилось.

Теперь ящики в моём полном распоряжении. Могу заполнить, чем хочу, но заполняю, чем приходится. А то валяется всякая белиберда здесь и там.

Я все дни, пока болею, посвящаю рефлексии, но, если бы была здорова, думаю, для неё не нашлось бы места. Или если бы сейчас в моей жизни был мужчина, я бы забыла Дмитрия по принципу «с глаз долой». Конечно, я вспоминаю всякие трогательные сценки, ну как он, например, ловил ёжика на даче в Глазове, или подарил книжку с картинками «Котенька-мурлыка», словно мне было пять лет, но в основном понимаю, какое счастье, что мы расстались именно теперь, а не когда-нибудь после. Потому что когда-нибудь мы бы все равно неминуемо расстались. Я даже задумала такой роман с одним началом и массой продолжений, где встречаются двое и в конце каждой главы расстаются, только всякий раз по-разному и в разное время. В первой главе они могли бы расстаться после двух минут разговора на улице, а в последней — после пятидесяти лет совместной жизни: всё равно кто-то всегда умирает первым… И всё равно всегда умирают оба.

Позвонил Володя. Знакомый. Молодой человек, не парень, а именно молодой человек, да и не так уж он и юн, всё-таки за тридцать, зрелый ум и зрелое мастерство.

Я не понимала, как в одной из своих повестей он сумел так изобразить девушку, нужно быть женщиной, быть в её шкуре, чтобы суметь так. Как это возможно?

Он ответил:

— Возможно все, — и засмеялся почти про себя, стало понятно, что он не то вспомнил сейчас разговор, который вёл с кем-то, не то какую-то ситуацию, и, произнося фразу, отвечает собственным мыслям.

Хорошо центрированный человек, поняла я с завистью. Надо же, как удаётся.

— А кстати, заходи хоть как-нибудь на кофе… — сказал он. — Знаешь наш адрес? Нет? Странно. Записывай.

Почти болезненно реагирую на автономных, хорошо обособленных, отстранённых и отчужденных людей. Хочу как они. Какой была раньше. Маскируюсь, может быть, и успешно. Всё время боюсь разоблачения.

На ближней даче читаю детектив.

Говорят о том, что является теперь наиболее важным. Поразительно оторвалась я от своей родни — родителей, бабушки… Обсуждают, верандой к берёзовому лесу (но на сервер) или вглубь участка (но с видом на соседские крыши) ставить новый дом…

Краем уха слышу, краем души понимаю непримиримый внутрисемейный тихий разлад: бабушка всё упирает, как дом будет смотреться с улицы, с дороги, куда развернется парадной стороной, а мама хочет, чтобы в кухне и в веранде было как можно больше солнца. Бабушка принимает во внимание, как стоят другие дома, говорит, надо ещё раз, попристальнее, рассмотреть, и поставить так же. Мама раздражается: ей всё равно, как стоят дома, важно, чтобы в веранде было светло…

Делают попытку втащить в иную реальность и меня.

— Как ты думаешь, флоксы здесь будут хорошо смотреться? Смотри, вот здесь пионы, тут лилии, тут жасмин, тут дельфиниум…

— А я бы предпочла ровный газон.

— Газон?

Мама смотрит с некоторым недоверием. Думает, шучу.

— Газон с фонарями, — говорит папа.

Читаю детектив и искренне наслаждаюсь необязательностью, произвольностью времяпрепровождения.

Я отрезанный ломоть. И весь прежний уклад жизни, и настойчивые приставания съесть ещё бутербродик и обезоруживают, и злят. Теперешнее моё состояние вряд ли встречает понимание, но ведь со мной связывают целый ряд мыслей о развитии семьи, и нашем общем, родовом продолжении…

Чем бы я ни занималась, не способна оторваться по-настоящему. Потому что мысли о том, что подумают родители, бывают взыскательнее и болезненней, чем реальное отношение реальных людей. В семье меня — а ведь это, говорят, редкость — примут любой.