Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра

Они ждали, не разговаривая, то и дело возвращаясь взглядом к чугунку на печи. Кэнайна с отцом сидели, а Дэзи Биверскин лежала под одеялом на своем ложе из лапника. Джо Биверскин зачерпнул кружкой дымящийся бульон и поставил кружку на пол, чтоб остыл. Вода только что закипела, и мясо скунса едва начало увариваться, но Джо Биверскин просто не мог больше утерпеть. Кэнайна зачерпнула полную чашку, немного остудила ее и подала матери. Дэзи медленно приподнялась, опираясь на локоть. В ее ввалившихся глазах мерцала тусклая улыбка. Взявшая кружку рука до того исхудала и сморщилась, что пальцы стали похожи на бурые когти, а вены на ее тыльной стороне извивались синими толстыми жгутами. Дэзи выпустила кружку, не успев поднести ее ко рту, и отвар пролился на ее фуфайку и одеяло Кэнайна молча подняла кружку, вновь зачерпнула бульону и на этот раз поднесла к губам матери.

Джо Биверскин жевал кусок полусырого мяса, первый кусок мяса за шесть дней, или их было семь? Но Кэнайна подождала, пока мясо не проварилось, чтобы хоть немного выветрился острый запах. Ждать было нетрудно. Она больше не испытывала мук голода, сменившихся тупой апатией и слабостью, была как в тумане. К тому же мясо неприятно отдавало мускусом - даже изможденной от голода, тот запах был ей отвратителен. Это был скунс-вонючка, которого весеннее солнце пробудило от зимней спячки и выгнало из норы, и Джо Биверскин подстрелил его утром неподалеку от стоянки Перед смертью зверь выпустил вонючую жидкость, и мясо все еще смердело.

Дэзи Биверскин застонала, и Кэнайна взглянула на нее. Мать тошнило, ее морщинистое лицо исказилось. Отвыкший от пищи желудок болезненно сопротивлялся, не в силах удержать только что выпитый отвар. Кэнайна протянула руку назад, достала одну из опорожненных банок из-под лярда и поднесла ко рту матери. Дэзи снова стала давиться, застонала, наконец ее вырвало.

Кэнайна поднялась, чтобы вынести банку на улицу, но, схватив за руку, отец удержал ее. Он кивком указал на стоявший на печке котелок. Кэнайна колебалась. Отец все не выпускал ее руку. Когда им предоставлялась такая возможность, они ели содержимое желудка других животных, отчего же, думала Кэнайна, она медлит теперь?

Они не вправе ничего выбрасывать. Она подняла жестянку и вылила ее в котелок. Затем вновь потянулось молчаливое ожидание.

Слезы застилали глаза Кэнайны, и она вновь задала себе тот вопрос, который так часто задавала в эти долгие недели мучений и растущего отчаяния. Почему она здесь? Вначале, еще до неудачной охоты отца на оленя, после которой началась голодовка, все было просто и ясно. Тогда она думала, что она здесь потому, что она из племени мускек-овак и люди белой расы не позволят ей быть никем другим. Но вот уже давно все это омрачалось неясными мыслями, из которых ей никак не удавалось извлечь каких-либо определенных суждений. Каковы бы ни были ее исходные рассуждения, она ведь вернулась в родные края вовсе не затем, чтобы умереть здесь бесполезной и мученической голодной смертью. Даже жалкое существование, которое она влачила, служа официанткой в Блэквуде, и то было целесообразнее этого. Не то чтобы она боялась самой смерти. Муки голода улеглись, чувства притупились, и если бы к ней теперь пришла смерть, то пришла бы тихо, мирно, как ночью приходит сон. Кэнайна заплатила уже смерти дань болью и страхом, остальное совершится легко. И все-таки она не хотела умирать. Нужно сделать еще так много; только человек, который вроде нее жил и среди белых, и среди индейцев, знал, сколько нужно сделать!

Изо всех чувств, которые заполняли эти ужасные, отчаянные недели, одно было сильнее страха, боли или гаснущей надежды: это было изумление, граничившее с недоумением, — изумление перед тем, как мало пищи нужно человеку, чтобы поддерживать искру жизни. После безуспешной охоты на оленя им попался кролик, а потом несколько щук, и часть прежней силы вернулась в изможденное тело Джо Биверскина. Он все еще был не в состоянии уходить в длинные, с ночевками, походы, но все же возобновил охоту вблизи лагеря. Потом потянулись недели, когда чугунок много дней кряду совершенно пустой стоял на полу вигвама. Они питались какими-то крохами пищи, получая нечто похожее на хороший обед раз в четыре, а то и шесть дней. Когда бывало мясо, они собирали мох для заправки бульона, но больше не употребляли его один, потому что без мяса он лишь пробуждал притупившиеся было муки голода, не придавая взамен сил.