Стеф Пенни - Нежность волков

— Ваша правда. Но если жестокость в природе этого человека, вполне возможно, что она проявится снова и снова. Волк никогда не превратится в овечку.

— Не уверен, что могу здесь полностью с вами согласиться. Особенно если это касается прегрешений молодости.

— Так. Ладно. А другой подозреваемый по-прежнему на свободе?

— Я бы не назвал его подозреваемым. Я послал двух человек за местным юношей, который пропал примерно в то же время. Они еще не вернулись.

«И куда, черт возьми, они подевались?» — спрашивает он себя. Почти две недели прошло.

— Насколько мне известно, мать мальчика тоже пропала?

— Она отправилась на поиски сына.

— Совершенно верно.

Судья из Сен-Пьера снимает очки, оставившие красные вмятины на коже, и трет переносицу большим и указательным пальцами. Его взгляд недвусмысленно говорит. «Ну и бардак же вы тут устроили».

— Как вы намерены со мной поступить?

Тот качает головой:

— В высшей степени необычное дело. — Его голова продолжает качаться, как будто, начав движение, уже не может остановиться. — В высшей степени необычное. Однако я полагаю, что пока мы можем отпустить вас домой под честное слово. Если только вы — ха-ха — не сбежите за границу!

— Ха-ха. Нет. Вряд ли я на это способен.

Нокс встает, решив не возвращать безрадостную улыбку. Оказывается, что, стоя, он выше второго судьи по меньшей мере на голову.

Оказавшись на свободе, Нокс с удивлением понимает, что не хочет немедленно возвращаться домой. Он останавливается и, повинуясь внезапному импульсу, стучит в комнату Стеррока. Мгновение спустя дверь отворяется.

— Мистер Нокс. Рад видеть вас на свободе — или вы сбежали?

— Нет. Меня освободили, во всяком случае пока. Чувствую себя заново родившимся.

Несмотря на игривый тон и улыбку, он не уверен, что Стеррок понимает шутку. Ему никогда не удавалось шутить, даже в юности — видимо, виной тому суровые черты лица. Еще молодым законником он понял, что чаще всего внушает людям тревогу и некое преждевременное чувство вины. В этом была своя польза.

— Входите.

Стеррок встречает его, словно самого желанного в мире гостя. Нокс невольно чувствует себя польщенным и принимает стакан виски.

— Что ж, ваше здоровье!

— Ваше здоровье! Прошу прощения, это не солодовый, однако что есть, то есть… А теперь расскажите, как вам понравилась ночь за решеткой?

— О, замечательно…

— Хотелось бы мне сказать, что никогда не испытывал подобного удовольствия, но, к сожалению, это не так. Давным-давно, в Иллинойсе. Но так как там почти все преступники, я оказался в очень хорошей компании…

Некоторое время они непринужденно болтают. Чем темней за окном, тем ниже уровень виски в бутылке. Нокс смотрит на небо над крышами, тяжелое и черное, предвещающее еще худшую погоду. Внизу улицу торопливо пересекает маленькая фигурка, спешащая в лавку. Он не может сказать, кто это. Похоже, думает он, опять повалит снег.

— Будете дожидаться возвращения мальчика?

— Полагаю, да.

Следует долгая пауза; виски кончился. Оба они думают об одном и том же.

— Должно быть, вы придаете этой кости немалое значение.

Стеррок искоса окидывает его оценивающим взглядом:

— Должно быть, да.

На шестой день они наконец видят то, к чему так стремились. Дональд отстает — даже миссис Росс поспевает быстрее, чем он на стертых ногах. Невозможно идти вовсе без этих испанских сапог, и даже с полностью перевязанными ногами каждый шаг — адская мука. Вдобавок — и он сохранял это в тайне от остальных — шрам вновь дал о себе знать. Вчера ему стало казаться, что рана открылась, и, сделав вид, будто отошел по нужде, он расстегнул рубаху. Шрам был цел, но слегка опух, и оттуда сочилась прозрачная жидкость. Он испуганно тронул затянувшуюся рану, чтобы понять, откуда берется эта жидкость. Наверное, просто натер от изнурительной ходьбы; когда они остановятся, все придет в норму.

И поэтому показавшаяся вдалеке фактория, в самом существовании которой он подчас начинал сомневаться, — несомненный повод для ликования. Сейчас Дональду кажется, что нет ничего прекрасней, чем лечь в постель и лежать, лежать, лежать. Очевидно, секрет счастья, довольно бодро размышляет он, сводится к той или иной версии старой мудрости: долго биться головой о стену, а потом перестать.

Ганновер-Хаус стоит на возвышении, с трех сторон окруженном рекой. За ним сгрудилось несколько деревьев, первые деревья, увиденные ими за последние дни — кривые чахлые березы и лиственницы, едва ли выше человека, но все же деревья. Река мелкая и спокойная, но льдом не покрыта — для этого пока недостаточно холодно — и в побелевших берегах кажется черной.