Стеф Пенни - Нежность волков

У Дональда сосет под ложечкой, но он поднимает свой голос на борьбу с предрассудками Джейкоба, да и своими собственными. Туземная чепуха — он не ожидал, что Джейкоб окажется жертвой подобных фантазий.

— Неудивительно, что тебе снится всякая ерунда после этого чертова козьего сыра, который они здесь едят: тут любого замучают кошмары!

Джейкоб к его смеху не присоединяется. Ясно, что ему сделали внушение.

— Очень важно не спускать глаз с мальчишки. Он может… сказать что-нибудь важное. Постарайся как-то войти к нему в доверие.

Джейкоб явно сомневается, но кивает.

— Не сходишь сообщить мистеру Паркеру, что я к ним присоединюсь?

Когда Джейкоб уходит, Дональд ощущает внезапный порыв окликнуть его и горячо поблагодарить за заботу, пусть излишнюю, и столь дружеское отношение. Джейкоб — единственный здесь человек, кого хоть как-то заботит, что с ним случится. Но он тут же одергивает себя: он уже взрослый. Он не нуждается в том, чтобы за ним ухаживал туземный слуга, пусть даже и Джейкоб.

Дональд задумывается над переменами в их отношениях. После поездки в Дав-Ривер и тамошнего кошмарного открытия между ними возникла близость, которую он, оказывается, ценил больше, чем сам осознавал, — судя по тому, как сожалеет теперь о ее утрате. Это из-за того, полагает Дональд, что теперь он босс, в то время как раньше Маккинли относился к ним обоим с одинаковым сдержанным презрением, а они (по крайней мере, Дональд) отвечали ему тем же, только не так явно. Теперь он видит Маккинли в ином свете, с лучшим пониманием того, сколь тяжко бремя власти. Что ж, отец всегда говорил ему, что жизнь не сахар, то есть вовсе не всегда обязана нравиться. Ребенком он считал эту мысль странной и совершенно неправильной, но теперь отцовские слова обрели смысл. Быть взрослым — значит принимать двусмысленные и тревожные вызовы и жертвовать дружбой в пользу ответственности. Подчас ты обязан отказаться от привязанности, чтобы обрести уважение. И что-то еще приходит ему на ум: что-то, перекликающееся с мыслями о Сюзанне. Только через уважение мужчина способен завоевать любовь, поскольку для женщины в любви должен быть элемент благоговения.

Он разглядывает свои письма, любовные письма, как ему кажется, хоть и нет в них ничего особо чувственного. Для этого еще слишком рано, хотя когда-нибудь, кто знает… Их четыре, аккуратно сложенные и с надписанным адресом, и он отдаст их Перу, чтобы, когда позволит погода, тот отослал их в Дав-Ривер. Он доволен этими письмами, которые переписал в своей комнате, украсив затейливыми философскими отступлениями, чем занял два длинных безалкогольных вечера. Он представляет себе, как Сюзанна читает их, как хранит их в кармане или, завернув в благоухающий платок (тот, который он ей подарил?), — в ящике стола.

В порыве чувств он пытается вызвать в памяти ее лицо в тот миг, когда она улыбнулась ему в библиотеке, но, к ужасу своему, обнаруживает, что сделать этого не в состоянии. Лишь смутное ощущение ее улыбки, мягких каштановых волос, бледной светящейся кожи и карих глаз, но части меняются, меркнут и не хотят сливаться в распознаваемое целое. Почему-то лица ее сестры Марии и ее отца он помнит совершенно отчетливо, во всей их трехмерной полноте, но облик Сюзанны постоянно ускользает.

Дональд садится за стол, чтобы вкратце сообщить ей о предстоящем путешествии. Он разрывается между желанием живописать все опасности и собственное бесстрашие и нежеланием чрезмерно беспокоить ее, если она вдруг получит письмо до его возвращения. В конце концов он выбирает легкомысленный тон, сообщив, что, возможно, вернется в Колфилд недели через три, а пока ему выпала благоприятная возможность представлять Компанию и посетить другую факторию, дабы не оставалось сомнений насчет вины — или невиновности — Фрэнсиса. Он заверяет ее в своих наилучших пожеланиях, а в заключение неожиданно для себя просит передать самые теплые приветствия сестре. С минуту он разглядывает страницу, спрашивая себя, не странно ли это выглядит, но времени переписывать целое письмо не остается, так что он запечатывает его и прибавляет к остальным.

Четверг, десять часов вечера, три недели с тех пор, как обнаружили тело Жаме. Мария смотрит из окна отцовского кабинета, хотя там ничего не видно. Она различает лишь струи дождя, барабанящие по слякотному саду — по крайней мере, это называется садом, но сейчас больше напоминает загон для скота. А в остальном только бурлящая мгла и завесы воды, мечущиеся под ветром, пронизанные отблесками неизвестно откуда.