Елена Бочоришвили - Голова моего отца

Мать пела вместе с отцом, когда к нам приходили гости или когда приглашали нас. Ей нужна была публика, ведь она — актриса! Она садилась за стол рядом с сестрой или со мной, а отец — напротив. Он садился напротив, чтобы видеть ее постоянно и чтобы петь. Он спрашивал ее: что споем? Она решала. Он вставал — он не умел петь сидя, — расстегивал пиджак, распускал узел галстука и запевал. Он пел верхним голосом, а мать — нижним. Ее голос тянулся и извивался, как город Гагры вдоль берега моря, она вела, он подпевал. Его щеки слегка розовели, глаза блестели, он смотрел на мать не отрываясь, на ее алые губы, сложенные сердечком, на ее опущенные дрожащие ресницы. Песня объединяла их невидимой дорогой, идущей вверх, от нее к нему. Мне казалось, будто я вижу эту дорогу, что летит прямо в небо, как дорога в деревню Тапла. Отец не мог остановиться, он приглашал мать на танец — все начинали ее упрашивать, как и водится, — она выходила из-за стола, вскидывала гибкие руки над головой… Праздник, а не женщина!

Мать часто приглашали на пробы, но на роль не брали. Она лишь однажды снялась в кино — да, в том фильме, где лифчик летит на камни. Я много раз ходил с ней на студию. Я понял, что ее приглашают только для того, чтобы увидеть «своими глазами» — кто она, Мзия, что раздевается на берегу. Тузик говорил, что ее не снимают потому, что ее красота «нетипична», что она слишком необычная, яркая. При соцреализме любой герой должен быть как все. В наших фильмах даже Ленин был похож на пролетария, каким никогда не был. Не знаю, в чем было дело, но не в отце. Отец пытался помочь ей как мог. Обещал много раз — я позвоню кое-кому, я устрою. Но ведь он не умел ничего устраивать, у него не было «нужных» знакомств. Он был самым маленьким большим человеком.

И моя мать приучилась носить свою славу актрисы как шляпу. Она снимала ее по вечерам. Она покрывала лицо толстым слоем белого крема, закрывала глаза кругляшками огурца и набрасывалась на отца, как змея. Это из-за него она ушла из цирка (забеременела)! Это из-за него у нас маленькая квартира (не знает, как просить)! У нас даже дачи нет, как у всех! Уж лучше бы оставалась в Гори, раз она в Тбилиси никому не нужна! И куда он пристроил сына работать? В газету? Кто за него выйдет замуж, как он на одну зарплату семью прокормит? Что, ему тоже всю жизнь быть бедным?

«А куда ты хочешь, чтоб я его пристроил, — отбивался отец, — в КГБ? Куда еще журналистов берут?»

И так слово за слово, пока скандал не доходил до крика, до площадной ругани и благородной крови, до «дыр-дыр».

Бедность! Этот страх и сейчас сильнее во мне, чем страх голода, чем страх смерти. Унижение, которое сопровождает бедность. Стыд. Признаться в собственной бедности — как продемонстрировать свой физический недостаток, хромоту, о которой не знают, как показать себя голым — на весь экран. Я до сих пор не готов рассказывать о бедности, через которую прошел.

Помню, как каждый раз мы оказывались на краю пропасти, когда менялись деньги. Чаще всех советские деньги менял Горбачев, и мы, рядовые граждане, люди с авоськами, всегда оставались в дураках. Иногда об обмене объявляли рано утром, десять рублей превращались в рубль при тех же ценах. И ничего не поделать! Или можно менять только определенную сумму, а все остальное — мусор. Или вдруг отменялись сторублевые — без обмена, просто так. Отец копил деньги на книжке, в сберегательной кассе. Изнурительное многолетнее упражнение, когда живешь «на одну зарплату». Он хотел купить матери обручальное кольцо, хотя бы через сорок лет после того, как они расписались. Кассы закрыли в день внезапного обмена, наутро там осталось даже не на колбасу — на хлеб. Уж лучше бы он хранил деньги в матраце, как все! Он бы мог показать ей эти бумажки как ненаписанные письма о любви.

Я по-прежнему покупаю продукты впрок и не могу ничего оставить на тарелке.

Женщинам, наверное, бедность дается еще труднее, чем нам. Во все времена. Бабка — та, что сожгла фотографии княжеской семьи, — рассказывала мне, что в лагере за превышение плана работы им выдавали десять граммов масла. Бабка не ела это масло, она мазала его себе на лицо — чтобы лучше выглядеть, когда ее увидит сын, когда она вернется. Отец тоже рассказывал мне, что он испугался, когда впервые увидел свою мать после ссылки. Она была совсем не такой, какой жила в его снах. Она была вся седая и без единого зуба. Отец помнил ее красивой девушкой с тех фотографий на картонках, которые бабка бросала в печку. Фотографии желтели и корчились, перед тем как превратиться в дым.