Елена Бочоришвили - Голова моего отца

Я узнал все — и церковь, и дорогу, и деревья, и даже танк. Именно такой советский танк я видел каждый раз на парадах. И в нашем школьном учебнике по «гражданской обороне». Воспоминания вдруг охватили меня, я сам стал не свой. Этот танк, стоящий в тени под зелеными деревьями, возле маленькой церкви, приносящей счастье.

Я вспомнил свое детское волнение, даже горе, когда я вдруг выяснил — из школьного учебника, — что советский танк уязвим. Вот его «уязвимые» места: ствол пушки, приборы стрельбы и наблюдения, ствол пулемета, борт корпуса, корма корпуса и ходовая часть. И у танка есть «мертвая зона», он «слепнет», если вооружение — ствол пушки и пулемета — склонить максимально. Самый обыкновенный человек — мужчина с авоськами — может вывести танк из строя, если встанет прямо под ствол.

Боже мой, как танк хрупок! Я нервничал — как же он будет нас защищать, когда начнется война? А война неминуема — мы живем в окружении врагов! Ведь я не представлял, что советский танк будет нападать на нас самих, безоружных, что он будет гоняться за детьми и бабками. А перед ним всякий раз будет возникать, как из дыма, человек с авоськами, рядовой гражданин.

Я был в средней школе, когда нас начали готовить к войне. Учителя звали Кукури, он плохо слышал после контузии, он пользовался одеколоном «Шипр». Мы кричали ему, с задних парт, — «Ку-ку-ри! Ты как свой „Шипр“ принимаешь, вовнутрь?» Он кричал нам в ответ: «Защита Родины — есть святая обязанность советского гражданина!» Мы любили Кукури, мы любили его предмет. Мы разбирали на составные части автомат Калашникова, учились чистить его и собирать «на время». И стрелять.

Нас водили в тир — мы стреляли из положения стоя и лежа, по неподвижным или движущимся мишеням. Движущиеся мишени были манекены, набитые ватой, они были похожи на живых людей. Девочки, стесняясь, ложились на пол, раздвигали ноги и целились. «Шире ноги, — кричал им Кукури, — телу нужен упор!» И подмигивал нам, как друзьям. Мальчики ждали своей очереди, курили одну сигарету на всех, передавали ее из кулака в кулак. На счет «три» — огонь! Как стрелять? Кукури знал все. «Целиться надо в голову, чтобы убить наверняка. Не убьешь ты — враг убьет тебя!» На войне как на войне.

Убить! Вышиби к чертовой матери вражеские ватные мозги!

И всегда неожиданно, вдруг, школьный звонок звенел долго, как сирена. «По длинному звонку учащиеся быстро покидают классы, строятся в колонны и маршируют в ближайшее бомбоубежище». Ближайшее от моей школы бомбоубежище было на соседней улице, в подвале жилого дома. Нам раздавали противогазы. Надо было высидеть в маске положенное время. Мы смеялись — стекла в маске потели. Однажды со мной рядом сидела девочка из другого класса, она сняла свою маску и спросила меня:

— У тебя тоже мокрое лицо? Покажи!

Я снял маску, она потрогала мое лицо руками. Я поцеловал ее мокрыми губами.

— На счет «три», — сказала она, — открой рот!

Неистовая радость жизни!

Я не помню имя той девочки. Кажется, мы больше не встречались. Почему моя память хранит все шесть «уязвимых точек» советского танка, а не имя девочки, которая подарила мне первый поцелуй? Или имя Кукури, его запах «Шипра»? Кукури, отставной вояка, походил на героя, а человек с авоськами — нет. Почему я не понимал тогда, что если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить? Или что раз в жизни, как говорил отец, «стреляет даже незаряженное ружье»?

Мой Советский Союз.

Пожилая украинка, у которой я выкупил Большую советскую энциклопедию, самое большое сокровище ее мужа, спросила меня:

— Ну как, вы у себя «дома» не бывали?

— Нет.

— Говорят, в Грузии очень красиво.

— Это правда.

— И люди хорошие.

— Да, я не знаю людей более гостеприимных.

— Что, ностальгия не беспокоит?

— Нет.

Нет! Я ненавижу и люблю — разве это ностальгия? Между мной и страной, где я родился, — не года и расстояния, а смерть моего отца, голова его, похороненная отдельно от тела, под деревом с вырванными корнями, в деревне, которой нет.

И это чувство не беспокоит меня, оно раздирает меня на части.

…После Игоети надо все время смотреть налево, чтоб не пропустить поворот на Чачубети. Иногда мы заговаривались в машине и проезжали мимо, потом возвращались. Весной деревья были в белом цвету. Поднимаясь вверх, в гору, дорога становилась все хуже и хуже, а лес — все красивей. Наша «Лада» буксовала в грязи. Отец выходил и толкал машину или садился за руль, а толкал я. «Последний раз я вел грузовик в осажденном Ленинграде…» Если мы поднимались на дачу вдвоем с отцом, а машина отказывалась ехать, то мы раскладывали закуску на ближайшей поляне, в тишине, и начинали выпивать. Я думаю, что нет на земле счастья больше, чем быть другом собственного отца. До сих пор, во сне, я проезжаю по этой дороге, выхожу на поляну, вижу отца, слышу пение птиц. Алые маки вокруг, тут и там.