Елена Бочоришвили - Голова моего отца

— Поскорее бы уж эта свадьба, — вздыхала Олико, отходя от окна.

— Пли! — почему-то выкрикивала Нуца со своего кресла.

«Поскорее бы уж эта свадьба!» — думала Фафочка, растягивая раскладушку. Ее бомбы были готовы взорваться.

Вдруг из Кутаиси сообщили, что умер муж Надии Андро Кобаидзе, и Фафочкину свадьбу — первую, чтоб не ошибиться, — пришлось отложить.

Надия потребовала, чтоб некролог был в газете «Комунисти», не меньше. Мой муж — герой войны, говорила теперь Надия о том, кого всю жизнь называла извергом. Олико пришлось опять беспокоить своего высокопоставленного одноклассника. Но Гурами согласился только на газету «Тбилиси» — время-то было еще старое, не горбачевское, когда каждый-всякий говорит и пишет что хочет. Надия все равно рассказывала всем, что некролог был в газете «Комунисти», — пусть идут проверяют!

Женщины поехали на правительственной «Волге» Гурами, а Володя — на своей инвалидке. Наказание, а не машина. Хотя ее, по списку, могли купить только ветераны войны. Приходилось выделывать руками цирковые пируэты, чтобы сдвинуть ее с места. Со всех районов Грузии начали съезжаться в Кутаиси родственники, пошли растягивать раскладушки, прятать грязные носки под матрац…

«Фиджи, ты красива, как цветок!» — сказал Фафочке Гурами Джикия, когда она садилась к нему в машину. Гурами часто говорил о себе: «Хотел бы я быть поэтом, но кто же будет республикой управлять?» Фафочка не верила, что красива, как цветок. И если бы ей сказали, что многие будут приходить на похороны Андро Кобаидзе, чтоб на нее, Фафочку, посмотреть, — тоже бы не поверила, ни за что.

У Олико был целый список просьб к Гурами. Ей надо было успеть за три часа езды. Но Гурами укачивало в машине, как беременную женщину. Они останавливались тут и там, и его выворачивало. Когда он приходил в себя, Олико приступала к делу. Дяде Серго с сыном надо срочно перейти на грузинскую фамилию — через фиктивный брак с бабушкой Нуцей, конечно, — мальчику ведь в институт поступать! Кому он нужен с такой фамилией? Это раз…

Дядя Серго с сыном были уже в Кутаиси — крутили по залу черный рояль. Надия руководила мужчинами, колеса скрипели, рояль разъезжал из угла в угол, но в дверь не пролезал. Можно было разобрать его на части, но время не позволяло. Надия распорядилась ставить гроб на рояль. Кто-то из «извергов» Кобаидзе осмелился заметить, что будет высоковато, и предложил подрезать ножки. На что Надия ответила одним (историческим) словом: «Беккерия» («Это Беккер!»). Очень много лет, до тех пор пока рояль не продали маленькому немцу, все считали, что именно так называется музыкальный инструмент, который всегда молчит.

Надию окружала армия женщин в черном со значками на груди — портретом Андро в черной бархатной рамке. Когда они сели все в ряд, то были похожи на отряд октябрят. Фафочку усадили между Олико и Нуцей, сразу после двух некрасивых дочерей Надии. По другую сторону от Надии сидели сестры Андро, жены его братьев, тети. Чем дальше родство, тем дальше от гроба.

Уже ни для кого не было секретом, что Олико — дочь Нуцы, но в детстве Надия воспитывала ее как свою. То ли потому, что Нуца не вставала с кресла, то ли потому, что ждала ареста как жена врага народа. Но сейчас, когда времена Берии давно прошли, подробности никого не интересовали. Обсуждалось другое: как внезапно, будто за ночь цветок, расцвела Фиджи.

И пошел народ, как на парад, отдавать последний долг герою войны Андро Кобаидзе. Тот, кто бывал в этом доме, обходил рояль по кругу привычно. Кто нет — заходил и вздрагивал: высоко, почти под самой люстрой, на затянутом бархатом рояле лежал маленький, как Сталин, человек. Весь в цветах, как в орденах. Надия, знакомая всем по чьим-то чужим похоронам, разговаривала с ним как с живым: «На кого ты оставил меня? А ведь говорил, что всегда будешь со мной! Я же тебя с войны дождалась, что же я детям скажу, не уберегла я тебя…» И люди плакали навзрыд.

На последнюю (главную) панихиду пришел ответственный работник ЦК компартии Грузии Гурами Джикия. Андро он совершенно не помнил и даже сказал Олико: «А я думал, что Надия давно вдова, она же всегда в черном!» Надия поднялась со своего места, положила голову на рояль и зарыдала жалобным старушечьим голосом, совсем не тем, которым она обычно в этом же зале исполняла грузинские романсы. Ее плач был похож на песню, лебединую, если судить по хрипу, и сама она была похожа на черную дивную птицу, потерявшую свою любовь, и теперь хоть сама умирай.