Елена Бочоришвили - Голова моего отца

Володя в это время поставил один костыль на перрон. Он увидел, как к нему пошли люди в шинелях — наверное, встречать. Он поставил на землю второй костыль. Воздух. Воздух! Пахло детством. Люди в шинелях спросили его документы, сверили какие-то списки и повели в другой вагон. Он ничего не понимал. Он вертел головой и смотрел по сторонам. Запахи раздирали ему душу на части. Воздух Родины пьянящий. Его подтолкнули по железным ступенькам. Он увидел лица людей, с которыми только что приехал из-за границы. Лучше смерть. Он обернулся и сказал им, людям в шинелях:

— Дайте хоть с семьей встретиться!

И тогда кто-то выкрикнул:

— Рамишвилс вин элодеба? (Рамишвили кто-нибудь встречает?)

Зачем она бросилась к нему, вскочила в вагон? Он увидел ее — девочку в сарафанчике, и сердце сжалось. Обманула. Он хотел спустить ее на первой остановке. Но поезд не останавливали. Их гнали в ссылку, всех вернувшихся из плена не вовремя, всех опоздавших, всех задумавшихся. Он хотел спрыгнуть сам, под железные колеса. Но на кого ж оставить эту девочку? Так они вцепились друг в друга, чтоб не упасть.

Первый поклонник сделал Фафочке предложение. Это было в кинотеатре, но не так, как в кино. Он прошептал ей в горячее ухо: закончишь школу и мы поженимся. Потом он сложил руку ковшиком и обхватил бомбу Фафочки, как гроздь винограда. Фафочке стало жарко, душно, стыдно, и вдруг пуговицы ее лифчика, одна за другой, выстрелили в воздух — раз, раз! Вот так, с салютом, предложение было принято.

Свадьбу решили делать небольшую — человек на триста, а обручение, за неделю до свадьбы, — человек на пятьдесят. По два литра вина на каждого мужчину, женщины не в счет, одна курица на четырех человек, надо с запасом, поросята…

Фафочка конечно же не знала, что будет выходить замуж почти каждый год. Ей казалось, что сейчас, в шестнадцать лет, ее судьба решается раз и навсегда. Она будет носить обручальное кольцо! Она будет жить в семье мужа! Она будет называть свекровь мамой! Вот так тебе, Олико! Бабушка Нуца Церетели измерила ее тупоголовую грудь и раскроила свадебное платье.

Фафочка не очень представляла, чем занимаются муж и жена после свадьбы. Ну вот, когда уже выпили за тамаду и гости разошлись, молодые супруги остались вдвоем, он расстегивает ее платье, — «Нуца-бебо, сделайте, пожалуйста, побольше пуговиц!» — платье падает на пол, и… После «и» Фафочка терялась. Но утром жена просыпается в кровати рядом с мужем, и ее волосы красиво раскинуты по подушке — это Фафочка знала наверняка.

Олико побегала по «закрытым» магазинам ЦК и Совмина — по звонку своего высокопоставленного одноклассника — и достала деликатесы. Икра черная в синей банке, икра красная в красной, вино марочное, лимонад «правительственный» с золотой бумажкой… Ей было некогда разводить с Фафочкой разговорчики. И зачем? Разве Фафочка ее о чем-нибудь спросила, посоветовалась? Пришла в дом с каким-то чернобровым мальчиком и заявила: «Я выхожу замуж!»

Олико и с Володей не разговаривала. Может, потому что было некогда. Он то работал с утра до вечера, то валялся на кровати, накрыв лицо носовым платком. Как будто ему совершенно все равно, за кого выходит замуж его единственная дочь.

— Тамадой кого назначишь? — кричала ему Олико с кухни.

— Кого-нибудь из Кобаидзе, они все пьют как лошади, — отвечал Володя из-за занавески.

— А в свадебное куда отправим?

— К Дусе в Ленинград.

Вот и весь разговор.

Нуца Церетели пила кофе за кухонным столом. Потом она переворачивала чашку и смотрела на линии, бегущие по дну. Дороги, которые ей, на кресле, не покрыть. Фафочка подсаживалась к Нуце. Последняя надежда.

— Бабушка Нуца, — начинала она тихо и краснела, — а крови сколько будет, в первую ночь?

Нуца отрывала от чашки голубые глаза.

— Литра два-три, — отвечала она.

Фафочке казалось, что она влюблена до безумия, совсем как в романах. Ей еще не было противно вспоминать те моменты — нечастые, правда, — когда жених касался ее тела своими тонкими, немужскими ручками. Обычно это происходило вечером, когда он провожал ее домой после уроков с репетитором (Фафочка готовилась к поступлению в вуз). Они заходили в длинный темный проход во двор, и как раз напротив кабинки туалета он поворачивал ее к себе лицом и начинал быстро, как при обыске, рыскать руками по ее бомбам. Ей становилось стыдно, хоть умри, запах туалета ударял ей в лицо, но она не двигалась. Она только обмякала всем телом — вот-вот упадет, и тогда жених отрывался от нее, и во двор, пошатываясь, она заходила одна.