Даниель Жиллес: Под сенью благодати

В течение восьми дней после пострижения Фромона Бруно пытался жить, словно ничего не случилось, но ему больше и больше становилось не по себе. Так уж устроена была жизнь в коллеже, где религия наложила свой отпечаток буквально на все, и он поминутно сталкивался с проблемой, от решения которой пытался уйти. Напрасно говорил он себе, что крестное знамение, коленопреклонение и молитва ровно ничего не значат, раз он не верит, — как это ни парадоксально, они значили теперь для него больше, неизмеримо больше, чем прежде. Католицизм перестал быть для него чем-то обычным, собственно, почти не отличающимся от уроков и занятий, — теперь он обнаружил его роль, его место в мире и не решался порвать с ним. Отец Грасьен сказал ему однажды: «Берегись, ты любишь выделяться и бунтуешь ради бунта. Но ничего не может быть глупее отрицания всех и всяческих догм». Однако сейчас эта истина не оправдывалась. Ведь он страдал все эти дни, чувствуя себя таким непохожим на своих товарищей, таким все более и более одиноким!

Тем не менее близилась минута, когда он навсегда отделится от них, и произойти это должно сегодня. Вот прозвенел колокольчик, и все головы склонились. Бруно видел, как священник поднял чашу со святыми дарами, — он отвел глаза, невольно взволнованный и смущенный тем, что вынужден присутствовать при исполнении обрядов, которые перестали быть для него таинством. Взгляд его упал на молитвенник, который он держал в руках и с которым не разлучался все долгие годы пребывания в коллеже «Сен-Мор». Он знал наизусть истрепанные, потемневшие по краям страницы с молитвами. И все же, несмотря на это, несмотря на старания учителей приобщить его к «живой литургии», вера, как он теперь понял, никогда не играла преобладающей роли ни в его жизни, ни в его думах. И сейчас ему не приходилось делать никаких усилий, чтобы освободиться от ее оков. Евангелие стало всего лишь учебником, одной из древних книг, вроде Цицерона или Вергилия. С тех пор как он обнаружил, что бога нет, перестало существовать и все прочее — священные тексты, содержащиеся в них примеры, толкование, какое им давали преподаватели. Ему трудно было перерубить канаты, но он выходил из испытания здоровым и обновленным.

Уже мальчики-хористы расстелили скатерть на столе для причастия; сложив на груди руки и потупив глаза, малыши шестиклассники выходили из передних рядов направлялись к столу. Часовня, где только что царила гробовая тишина, наполнилась стуком их грубых башмаков. Держа дароносицу в руках, настоятель начал раздавать причастие. Человек от природы порывистый, он, однако, отправлял службу не торопясь, и все движения его отличались такой чуть ли не театральной плавностью, что большой золотой крест, вышитый на его зеленой ризе, почти не колыхался.

Один за другим ученики покидали свои места, и вскоре настала очередь того ряда, где был Бруно. Он отодвинулся, пропуская товарищей; Жорж, проходя мимо, бросил на него удавленный взгляд. Долго стоял так Бруно, совсем один среди пустых скамеек, стоял выпрямившись, вцепившись обеими руками в спинку, глядя прямо перед собой. Ученики третьего класса, возвращавшиеся на свои места, с любопытством смотрели на него, но он сделал вид, что замечает их взглядов. Возможно, оттого, что он впервые отказался причаститься, он вдруг увидел сейчас этот обряд в совершенно новом свете. Он удивлялся, глядя на этих мальчиков, обычно таких шумных, с таким скептическим складом ума, которые сейчас с серьезными лицами группами подходили к амвону, неторопливо опускались на колени и, принимая причастие, послушно высовывали язык. Из всех них один только Шарль проявлял интерес к вопросам религии или хотя бы был просто набожным, и однако, никто не взбунтовался, не улыбнулся даже. Почему они так пассивно приемлют религиозную дисциплину, которой подчинена вся жизнь коллежа? Что это — безразличие, покорность судьбе или лицемерие? Или они уже так сильно подпали под влияние церкви, что не могут допустить и мысли о возможности от него избавиться?

Бруно заметил, что настоятель, продолжая раздавать причастие, то и дело поглядывает в его сторону. Что ответить ему, если монах захочет — а он определенно захочет узнать, почему Бруно не подошел к святым скрижалям? Он готов был сказать правду, но разве настоятель поверит, что нет ни слов, ни причин, которые могли бы объяснить его неверие, что дело, собственно, не в сомнениях, — просто он знает, что не может больше считать себя католиком. Если он сам не очень хорошо понимал, что с ним произошло, то как же он сумеет растолковать это настоятелю? Сказать ему о внутренней потребности, о духовной честности? Настоятель закричит, что это богохульство…