Даниель Жиллес: Под сенью благодати

Неожиданно Бруно почувствовал на себе чей-то взгляд из-под низко надвинутого капюшона отец Грасьен пристально смотрел на него. Бруно любил его больше всех в коллеже. Если ежедневное общение с другими преподавателями лишило его всякого уважения к ним, то отца Грасьена он не только не перестал уважать, а начал еще больше ценить. Это был человек не мелочный, не узколобый, страдавший, как многие педагоги, склерозом мозга, — ему нравилась новизна, он любил прекрасное и, по мнению Бруно (другие, в том числе Шарль, этого взгляда не разделяли и считали Грасьена существом замкнутым), был совсем неплохим малым. Отец Грасьен умел очень живо излагать предмет, и только после его появления в коллеже Бруно перестал лодырничать и начал интересоваться уроками, дело дошло до того, что несколько месяцев тому назад Бруно, у которого не было друзей, чувствуя, что ему необходимо излить кому-то душу, поделился с ним (правда, в весьма неопределенных выражениях) своими сомнениями, и теперь их связывала как бы общая тайна. Увидев, что монах перекрестился, Бруно впервые почувствовал к нему не только уважение, но и жалость.

После церемонии Бруно вновь увидел отца Грасьена в столовой коллежа. Монах был грустный, задумчивый. У него только что вышла небольшая стычка с преподавателем истории и литературы Грюнделем, который заметил в шутку, что-де он, Грасьен, толкает учеников на постриг.

— Вы долгие месяцы держите их взаперти, — сказал Грюндель, — вдали от мира и его соблазнов, пичкаете их мистикой и, доведя их веру до экзальтации, — хоп! — неожиданно «открываете» им их призвание. Все-таки признайтесь, что призвание…

— А что вы видите плохого в призвании! — воскликнул отец Грасьен. — По-вашему, оно не существует? Вы допускаете, что у человека может быть склонность к поэзии или живописи? Так почему же не может быть призвания служить богу? Ну а на ваше обвинение в том, что я побуждаю учеников к постригу, я отвечу вам просто: ведь мы приобщаем их к нашей жизни, не скрывая от них узости наших интересов, наших мелких ссор, скуки нашего существования. Какой же это обман? И если у кое-кого из учеников «Сен-Мора» все же появляется призвание служить богу, то это, поверьте, не наша вина. Спросите Бруно, который здесь уже пять лет, заставляют ли их идти в монахи и делают ли из них силой кюре.

Он стоял, склонив голову к левому плечу, и, произнося эту тираду, посмотрел на юношу снизу вверх своими большими, навыкате глазами, — Бруно показалось, что он говорил все это специально для него и только для него. Правда, во время их дружеских бесед отец Грасьен никогда не касался этой проблемы, но не объяснялось ли это в основном тем, что Бруно отказывался говорить о своем будущем?

— Да, это так, — сказал Бруно. — Никто не стремится оказывать на нас слишком уж сильного давления. Есть, конечно, отец Жермон, но его прозелитизм настолько комичен…

— К тому же с Бруно такая политика была бы бесполезной и даже опасной, — заметил Грюндель. — Этот мальчик — еретик, и притом хорошей закваски, не так ли? Он все равно выскользнет из ваших рук, преподобный отец.

Грюндель тоже со времени своего появления в коллеже — а произошло это четыре месяца тому назад — обратил внимание на Бруно. Он давал ему книги, держался с ним как с равным, часто приглашал к себе поболтать и тогда пускался в откровения, несказанно смущавшие юношу своим цинизмом. Он обладал живым, склонным к парадоксам умом и неизменно высмеивал все, что преподавали в коллеже. Вообще Грюндель был личностью весьма прелюбопытной: иссиня-черные волосы его вечно висели жирными прядями; один глаз, затянутый голубоватым бельмом, ничего не видел, зато другой, зеленовато-золотистый, отличался необычайной живостью и так и горел — то ласковый, то требовательный, то сверлящий, то чарующий. Неряшливо одетый, словно непризнанный художник, в фисташковой куртке и клетчатой рубашке, уродливый, но по-своему привлекательный, как привлекательны персонажи Гойи этот человек, с подбородком в форме кропильницы и волосатыми руками, был яркой фигурой в коллеже. Он приводил в ужас некоторых преподавателей своим отрицанием догм, опирающимся на обширные познания, поражал учеников своим презрением к истории и литературе — предметам, которые он преподавал, — словом, был в этом замкнутом и затхлом мирке посланцем внешнего мира, а может быть, даже и самого дьявола. Лишь отец Грасьен решался открыто вступать с ним в единоборство. Некоторые ученики, окрестившие Грюнделя Циклопом, считали его слишком требовательным и вели против него тайную и жестокую войну, которую Бруно не одобрял. Его привлекал к себе, чуть ли не восхищал этот учитель, более настойчивый и прямой, чем отец Грасьен, он нравился Бруно необычайной ясностью и отточенностью своего ума, забавлял юношу своей непринужденной манерой держаться. Грюндель частенько говорил ему: «Это мы, преподаватели, обязаны помочь вам понять себя, помочь вам обнаружить свое призвание в жизни».