Игорь Афанасьев - PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Особое место занимали бабушки и дедушки. Их было, как положено, две пары. Однако, все они были со стороны мамы.

Со стороны папы бабушки быть не могло — её убили немцы.

Дед Кирилл и баба Катя жили на улице Дмитриевской.

Ехать к ним нужно было на трамвае, в который обыкновенно набивалась куча народу с плетёными корзинами, деревянными чемоданами и огромными мешками. Вся эта публика тащилась на вокзал после торгового дня на Сенном базаре, а уже с вокзала зелёные гусеницы электричек развозили кормильцев по пригородным захолустьям.

Путь из дома к конечной остановке трамвая на Сенной площади пролегал через базар, и летом Фильке обязательно перепадала палочка увитая гроздьями красных мясистых вишень, либо пара-тройка первых сочных яблок «белый налив», а то и стаканчик семечек.

В открытое окно дребезжащего вагона врывались визгливые ноты трамвайных тормозов, сигналы автомобилей и другие городские аккорды, а из окна вылетали вишнёвые косточки, которыми Филька научился пулять по голубям не хуже, чем из рогатки.

Чтобы попасть в квартиру деда, нужно было взобраться по скрипучим деревянным ступеням на второй этаж и повернуть по часовой стрелке лопоухую золотую ручку в дверях, которая в ответ хрипло каркала, изображая из себя звонок.

В самой квартире обнаруживался молчаливый дед Кирилл и не умолкающая ни на минуту баба Катя, а к тому же — море удивительных вещей.

С потолка свисали резные бронзовые люстры на толстенных цепях, на стенах были развешены многочисленные резные оклады икон и сами иконы; время от времени их уносили дядьки в чёрных рясах и остроносых шапках на голове, а взамен развешивали новые. На столах, на подоконниках, на многочисленных тумбочках стояли медные кубки, серебряные чаши, а также двенадцать белых слоников на кружевных салфетках.

Слоники, музыкальная шкатулка с балериной и аквариум с рыбками — были бабушкины, все железки — дедушкины. Иногда он брал Филю за руку и уводил в святая святых — деревянный сарай-мастерскую, где он тюкал молоточком по медным листам, выбивая на них причудливые узоры чеканки. Там же стоял и маленький токарный станок, на котором появлялись на свет подсвечники, дверные ручки и другие закругленные предметы церковной утвари.

У бабушки Кати всегда было вкусно, особенно на Пасху. С вечера она пекла невероятное количество разновысоких столбиков, покрытых снежной глазурью, и к ним выставляла миску разноцветных яиц. Утром бабушка и дедушка уходили в церковь, а днём все усаживались за стол, «коцались крашенками», пили густой сладкий кагор и заедали душистыми жёлто-коричневыми ломтями бабушкиного творчества. Филька уже привык к этому празднику в доме деда Кирилла и научился зажимать яйцо в кулаке так, что ему удавалось победить любого соперника.

Когда же на третий или четвёртый год жизни в Киеве, в очередное пасхальное воскресенье, он попал в дом дедушки и бабушки, то несказанно удивился, увидев совершенно иную картину.

Окна квартиры были занавешены, горели свечи и все лампадки. В комнате у деда сидели дядьки в рясах и тихо бубнили над большой раскрытой книгой. Тут же была и бригада «скорой помощи», они набирали в шприцы жидкость из ампул и кололи деда Кирилла в разные места. Самый главный из бригады отвёл маму в сторону и сказал, что «в семьдесят лет, отёк легких — дело безнадёжное».

Мама заплакала, бригада уехала, а бабушка побежала в Покровский монастырь. Через час пришли три тётки в черных платках на голове. Дядьки в рясах пошептались и тихо ускользнули из комнаты, а их место у книги заняла совсем молодая женщина. Она беспрерывно читала молитвы, пока две других, постарше, совершали некие действия, удалив из комнаты всех родственников.

Естественно, родственники, и Филька в том числе, не упускали возможности подсмотреть в дверную щель за всеми действиями чернушек.

Сперва они запарили в корыте душистые листья и окунули в дымящуюся массу беспрерывно кашляющего деда Кирилла. Через некоторое время они вынули его оттуда и положили на расстеленную белую простыню, на которой перед этим выложили большие листья лопуха. Дед был не только укутан с головой в белую ткань, но ещё и замазан, словно мумия, белой гашёной известью. В саркофаге оставили несколько отверстий и на протяжении пяти дней вливали в него всякие снадобья, происхождение которых было неизвестно даже всезнающей бабе Кате.

Дед страшно кашлял, хрипел и сплёвывал в банку какую-то гадость.