Гарри Гордон - Пастух своих коров

— Да, да, ласки всем хочется, — запел Серафим Серафимович, — так или иначе — плакала ваша уха. Что ж. Это вписывается в сценарий.

Каждые пять-десять минут Петр Борисович выходил и, пятясь, смотрел на трубу — не горит ли. Из трубы вился серый дымок, слегка мутил голубое небо.

Появился Савка, осторожно поставил на стол двухлитровый бидон.

— Спасибо, Савва, только зачем — мы и то еще не допили.

— Это не молоко, — важно сказал Савка и сбросил привязанную крышку. — Это брага. Поспела.

— Любопытно, любопытно, — подковылял Серафим Серафимович, — а из чего?

— Чистый сахар, — ответил Савка, как будто хвалил арбуз. — Ну и дрожжи.

— А какой у вас аппарат?

— До этого не доходит. Зачем! Борисыч, ставь кружки.

Сладкая брага подействовала сразу. В избе стало светлее, засверкала в углу паутина, ярко-зеленый Савкин свитер зашумел майской листвой.

— Э-э, Савка, да ты локоть прожег, — заметил Петр Борисович, разглядывая живописный ватник, брошенный на кровать. — Сейчас что-нибудь придумаем.

Он вышел и вернулся с тяжелым камуфляжным бушлатом на вате. Повесил бушлат на спинке стула и придвинул к печке.

— Пусть греется. Потом наденешь.

— Хорошая вещь. А тебе не жалко?

— Нет, — быстро сказал Серафим Серафимович.

Все рассмеялись.

— Погоди, — вдохновился Петр Борисович, полез под кровать, порылся в большом чемодане и победоносно выполз.

— Вот!

В руках у него сверкал дутыми золочеными пуговицами, переливался бальным лоском парадный китель с вице-адмиральскими погонами.

— Чистый габардин!

— Откуда такое великолепие? — выгнул бровь Серафим Серафимович.

— Соседи, адмиральские дети, в наследство получили. Хотели выбросить, да я не дал — в деревне пригодится. Ну-ка, надень.

— Э, да вы, Савва, прямо помощник президента США по кадрам. С учетом политкорректности.

Савка и впрямь был похож на индейца. Лицо его было расклешено треугольником носа, щеки раздвинуты, как фалды, освобождая место для широкого толстого рта, глаза задрались по сторонам. Поверх лица короткие седые волосы отливали не серебром, а при роскошном кителе, чистой платиной. Он улыбался.

— Ай, черное море, вор на воре! — воскликнул Серафим Серафимович.

Савка покосился на него, снял китель и аккуратно сложил.

— Да это стихи такие, Савва, — принялся увещевать Петр Борисович.

— Стихи так стихи. Только я сначала пуговицы обрежу и погоны спорю. А то — как пугало.

— Неужели вы про море ничего не написали? Налейте-ка. По идее, вы должны эту тетрадку съесть. Как Хронос. Или кошки. Мертвых детей полагается поедать. Вот и Николай Васильевич. Увидел, что души — мертвые, — и сжег. И спать лег. Так и похоронили.

— Ты, Борисыч, — отложи, — решил Савка. — Как будешь трезвый — листок оторви и печку затопи. С пользой. А так — зачем!

— Лучше скажи, Савка, кто мог рыбу утащить?

Савка вышел на веранду и тут же вернулся.

— Двери надо на ночь закрывать. Горностай, кто еще! Знаешь, такой, с хвостиком.

— А! — победоносно поднял палец Петр Борисович.

— Не будем спорить, — вы обещали читать про море, — отмахнулся Серафим Серафимович.

— Тогда — будьте здоровы!

— Н-да. А как все-таки правильно — ветра или ветры?

— Правильно ветры, но в разговорной речи…

— Оставь ветра, — попросил Савка. — Я эти ветры от коровы каждый Божий день на ус наматываю.

— Все-таки забавно, — мечтательно начал Серафим Серафимович, — опрощение простого. Интересно, до каких степеней. Отчего надо так устать, каким надо быть красноречивым, чтобы возжелать косноязычия, это надо так пропитаться алкоголем, чтобы пьянеть от морской воды, и зачем грызть эту кашу?

— Какую кашу?

— Ну, как же, пшенную. «Неторопливо пшенку грызть»…

Петр Борисович рассмеялся:

— Пшенка — это вареные початки кукурузы.

— Ну, это, видимо, семейное. Объяснять надо.

— Странно. Багрицкого цитируете, а о пшенке не знаете.

— Но ведь Багрицкий поэт, а не мелиоратор… или селекционер. Кстати, а что это у вас там надо забыть, чего нельзя забыть?