Теа Обрехт - Жена тигра

— Вот, например, образчики местной живописи, — сказал он нам, горделиво подмигивая, и показал на стену, где в ряд висели изображения все того же Биса.

На многих рисунках, сделанных карандашом, пес был изображен на совершенно не способных гнуться лапах, лишенных суставов, оказывался трехглазым, двуногим или отчего-то похожим на жабу, в общем, изуродован самыми разнообразными способами. Его малевали на салфетках и всевозможных клочках бумаги, в том числе туалетной, но каждый рисунок тем не менее был любовно пришпилен к стене кем-то значительно более высоким, чем сами авторы всех этих произведений местной живописи. В торце коридора в стене торчало пушечное ядро. От него в разные стороны разбегались по краске и штукатурке тонкие, как паутина, трещинки.

— Это же настоящее, — равнодушно заметила Зора.

— Да, — подтвердил фра Антун. — С венецианского корабля. — Он указал куда-то за окно, в сторону моря.

Дети работали в просторной комнате без окон, похожей на старинную кухню. Там был огромный пустой черный очаг, в углу прялка с деревянной рамой, на стене полка с тяжеленными утюгами образца 1900-х годов, выглядевшими как оружие, которым ничего не стоит забить человека до смерти. Над очагом приткнулось еще несколько полок, на которых невысокими стопками выстроились каменные плошки. Над дверью висела свернутая рыболовная сеть, в которой запуталась голубая плюшевая рыбка, покрытая пылью. Воспитанники фра Антуна сгорбились на деревянных скамьях за столами, сдвинутыми посреди комнаты. На столах стояли стаканы с карандашами и мелками, разноцветная пыль висела в воздухе над старательно изрисованными листками бумаги. Дети время от времени чихали, но сидели спокойно, с увлечением рисовали, а потом сворачивали из собственных творений самолеты и птиц. Самым странным было то, что в этом помещении царила почти полная тишина. Остановившись в дверях, мы слышали гул, доносившийся с колокольни, но здесь, в этой кухне, тишину нарушал лишь шелест бумажных листов да порой кто-то из детей принимался ритмично скрести собственную голову. Детишки были бледные, маленькие, но довольно крепенькие, несмотря на худобу. Рисовали они под руководством другого монаха, которого звали фра Парсо. Это был бородатый итальянец с настоящей тонзурой, который мельком глянул на нас, но даже не улыбнулся.

Мы вообще-то собирались раздавать детям сласти после инъекций, намеревались пообещать им угощение, которое они могут заработать, проявив покорность и терпение. Нам хотелось поощрить тех, кто смело пошел на сотрудничество с нами, утешить плакс и успокоить тех, кто от ужаса затаивает дыхание и может даже упасть в обморок. Надо было также подкупить тех тихонь, которые сперва безжизненно обвисают у тебя в руках, а потом вдруг начинают выкручиваться угрем и биться в истерике на полу.

Но тишина, стоявшая в комнате, и детские головки, склоненные над пестрыми рисунками, так сильно подействовали на Зору, что она моментально разрезала веревку на верхней коробке, поставила ее на пол и объявила:

— А мы вам разные сладости привезли!

Дети, разумеется, тут же окружили ее плотным кольцом. Они по-прежнему вели себя очень тихо, но с любопытством заглядывали внутрь переносного холодильника и с удовольствием брали пакетики с конфетами, которых, наверное, не видели с начала войны, а может, и никогда в жизни. Зора присела на ступеньку порожка и раздавала угощение. Я стояла в сторонке, но тут ко мне подошел какой-то маленький мальчик со спокойными глазами, взял меня за руку и повел к столу, желая показать свой рисунок. Он был бледненький, но выглядел вполне ухоженным. Его головенка оказалась прямо у меня под носом. От волос мальчишки пахло чистотой. Я ничуть не удивилась, увидев, что и он тоже нарисовал Биса, но почему-то одарил пса зеленым, как яблоко, выменем.

— Симпатичная собака, — сказала я, искоса поглядывая на Зору, которая с несколько растерянным видом уже прикидывала, много ли сладостей у нас еще есть в запасе и сколько детей уже ходит вокруг нее с полным ртом, похрустывая сладкими вафлями.

По-моему, она думала о том, что нам вряд ли удастся снова подманить к себе этих детей, чтобы все-таки сделать им прививки.

— Это собака Арло, — сказал мальчик, не глядя на меня.

— Кто такой Арло? — спросила я.

Мальчик пожал плечами и побрел от меня прочь, надеясь, видимо, на дополнительную порцию конфет.

С самого раннего утра я страстно тосковала по деду, гнала от себя мысли о нем, но сейчас, сидя в этой душной комнате без окон в окружении рисованных собак всех цветов и размеров, вдруг вспомнила, как все те годы, что длилась война, он собирал мои старые вещички — кукол, одежду, книжки — и относил все в сиротский приют, находившийся в центре города. Дед обычно ездил туда на трамвае, а обратно всегда возвращался пешком. Когда он входил в дом, я прекрасно знала, что сейчас его лучше не трогать. Дед с бабушкой хорошо знали, что значит потерять ребенка. Первые двое детей у них родились мертвыми, мальчик и девочка, которые могли бы расти погодками. Это была еще одна тема, которой они никогда не касались. Даже не знаю, как мне вообще удалось что-то об этом услышать. Ведь эти горькие воспоминания были похоронены так давно и в таком абсолютном молчании, что я могла бы всю жизнь прожить, ничего об этом не зная. Но когда я вспоминала о том, что им довелось пережить, меня всегда невероятно удивляло, как же они все-таки справились с бедой, пряча ее ото всех и словно отгородившись ею от всего света. Несмотря на такое двойное горе, дед и бабушка оказались способны стать еще ближе друг другу, родить и вырастить мою мать, путешествовать по свету, смеяться, а потом еще и меня вырастить и воспитать.