Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет…

Демон реальности устал глумиться надо мной и вышел через кирпичную дыру в стене. А я поднялся и побежал домой. Откуда силы взялись? Мальчик с клокочущим, будто вспоротым горлом.

Отец был дома. Он повел меня в ванную, остановил холодными примочками кровь из носу, умыл и успокоил. Сказал: — Пошли, найдем его!

Я жалобно вскричал: — Папа, не надо! Он очень страшный!

Я правда думал, что этот Витя расправится и с отцом — просто никто еще не причинял мне столько боли, и я принял ее за эквивалент физической силы.

— Пойдем, — сказал отец. — Не бойся!

Мы побывали в том жутком дворе, мы лазали в дыру, но Витю не нашли. Он сгинул, как и положено нечисти.

В больнице мне вправили нос, зашили рассеченные губы. Рентген показал трещину в ребре. Две недели я провел дома, потом заявил, что больше не пойду в ту неприветливую школу.

Родители забрали мои документы и перевели меня в соседнюю школу — на вторую четверть.

Весь учебный год прошел в ожидании Вити. Я до смерти боялся его повстречать. Однажды мне показалось, что бесовское Витино лицо мелькнуло в трамвае.

Я бежал без продыху прочь, влетел в какой-то подъезд, на последний этаж, сидел до темноты — вдруг неподалеку бродит Витя.

Я приготовил для защиты молоток — отпилил ручку, оставив длины только под кулак. Так и ходил с молотком в кармане. Позлее заменил молоток складным ножом. И навсегда простился с призрачным миром элоев и пионеров…

Прошло семнадцать лет. Три года, как я был женат, в Москве вышла моя первая книга, была дописана вторая — про демонов.

Я приехал в Харьков навестить родителей.

Я не держал запаса гривен, инфляция съедала их, точно ржавчина. Я сунул в карман пятидесятиевровую купюру и пошел в обменку.

Был какой-то праздник, все пункты оказались закрыты. Раньше возле таких местечек ошивались менялы — суетливые частники, за которыми держалась дурная слава обманщиков. В девяностые частенько приходилось иметь с ними дело, но к началу двухтысячных менялы почти вымерли.

Вдруг я увидел его. Мне даже мига не понадобилось, чтобы узнать его. Витя! Мой детский кошмар. Он не изменился — все те же голова котлом, приземистость, загустевшие усики. Но теперь я был выше его и вдвое шире.

Витя бродил эллипсами, перечислял шепотом валюты: — Доллары, евро…

Сердце мое колотилось — первый ужас волновал посильнее первой влюбленности.

Панический, с ума сводящий Витя. И вот он рядом. Только руку протяни…

Я остановился. Он бормотнул: — Доллары, евро… Мужик, поменять нужно?

Он не узнал меня. Я понял это по ленивым зрачкам — как у животного в зоопарке, мимо которого за день проходят глазеющие толпы.

Я назвал сумму, он деловито кивнул.

— Давай отойдем, — заговорщицки подмигнул Витя, — тут мусора пасут…

Я не боялся его, уверенный в своем физическом превосходстве, — я мог завязать узлом строительный гвоздь-двадцати. На крайний случай у меня был припасен нож, крепкий американский складень.

Мы прошли через сквозной подъезд и оказались в кирпичном тупичке со слепыми окнами. Стояли лишь несколько мусорных баков.

Я протянул ему купюру, он изучил ее на свет, сунул под рубашку, принялся отсчитывать из пачки гривны.

И тогда я произнес: — Ты узнал меня, Витя?

Сколько раз я представлял эту сцену… Хотел сказать иронично, зло, но голос почему-то задребезжал.

Витя отвлекся от счета. Лицо его из деловитого сделалось хитрым и настороженным. Он не понимал, чего ждать от меня.

— Семнадцать лет назад. В сентябре… Помнишь?

— Ты обознался, мужик, — наконец он сказал. — Я не Витя…

Я взял протянутые гривны, пересчитал… По мусорному баку пробежала пепельная крыса.

Витя двинулся к подъезду, я рывком развернул его.

— Куда пошел?! Тут не хватает!..

От его рубашки отлетели пуговицы.

— Забирай на хуй свой полтинник! — Он повернулся. Рубашка распахнулась на его груди.

И вот что я увидел.

Со стороны сердца, под ребрами находилась дыра, обросшая изнутри бледно-розовой, как после ожога, кожей — будто Витя был вылепленным и кто-то совочком зачерпнул вещества из его тела. В этом отвратительного вида углублении, словно на полочке, лежали мои евро.

«Болезнь? Последствия какой-то операции?» — думал я. Левой рукой совал ему гривны, правой тянулся за купюрой.

Как ни старался я уберечься, пальцы все же коснулись его внутренней кожи — теплой, живой. Я содрогнулся от омерзения.

Во время прилива, когда море возвращается в свои берега, вода прибывает не только из глубин, но и поднимается со дна, из песка…