Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

После поездки в Туапсе Петр затосковал по — черному. Всякая работу по дому остановилась. Гулю он как будто не замечал. И она старалась не заводить трудных разговоров, чтоб не бередить его сердце. Только плакала тихонько по ночам. Они допоздна сидели на крылечке, когда он был свободен от дежурства. И молчали. Время от времени Петр вставал, шел в дом, где спали Лешка и Лялька, гладил их по головкам, укрывал простынкой, потому что становилось свежо, и снова выходил к Гуле на крылечко. А потом они шли спать. Петр ложился на спину, одну руку закидывал за голову, другой обнимал Гулю и часами лежал, не шелохнувшись. Думал.

— О чем ты думаешь? — осмелилась спросить его Гуля после трех дней молчания. И он ответил пугающе — загадочно:

— Думаю — за что мне все это? Ведь я ничего плохого не сделал. Я только хочу оставаться порядочным человеком. Неужели за это надо так дорого платить?..

Гуля испуганно молчала. Она не знала, что в позапрошлое его дежурство…

Они шли в ту ночь «дозором» вдоль эстакады. И вдруг Петр почувствовал сзади удар в ноги. Да такой силы, что не удержался на ногах, повалился ничком. А в следующий миг рядом бухнулось толстенное бревно, кем‑то сброшенное с эстакады. Оно буквально смяло Гугу. Он даже взвизгнуть не успел. Когда ошеломленный Петр поднялся на ноги, он увидел в дальнем конце эстакады, в свете одиночной лампочки, две убегающие человеческие фигуры. А под толстым бревном спокойно распластался раздавленный Гугу. Видно, в последний момент преданный пес бросился сзади хозяину в ноги, выпихнул его из опасной зоны, а сам уже не успел отскочить.

Подважив бревно, Петр кое‑как вытащил Гугу и отволок с дороги на травку. Изловчившись, стал на колени, приложился ухом к левой лопатке теплого еще пса, — сердце уже не билось, — повалился рядом и заплакал. Плакал, гладил мертвого Гугу и просил у него прощения: «Прости. Смерть предназначалась мне, а настигла тебя!»… Гугу лежал на боку — большой, красивый и расплющенный.

Уже перед рассветом, когда Гугу совсем остыл, Петр потащил его в ближайший лесок, вырыл кое‑как ямку и закопал. Не дожидаясь сменщика, по шпалам заковылял домой. Шел и обливался слезами. Ему было жаль верного пса, обидно за себя, за людей, так озлобившихся на него. На душе было тяжко, будто назревала большая неотвратимая беда. И он беспомощен предотвратить ее.

— Я, ты знаешь, — прильнула Гуля, — я уже не могу — так хочу тебя. Ты меня любишь?..

Петр впервые не ответил на этот ее вопрос. Только прижал теснее.

— Ведь любишь? — почти слезно прошептала она.

И снова он промолчал. Только прижал еще крепче. Гуля замерла, пораженная неприятно. Потом стала ласкаться. Целовала его, гладила. Трогала интимно и шептала нежности горячими губами. А он лежал безучастный — ни ласки, ни слова ее горячие никак не действовали на него. Она отвернулась и тихо заплакала. Он повернулся к ней, взял в ладонь обе ее гуттаперчевые сисечки, и она ужаснулась, какая холодная, жесткая была у него на этот раз ладонь.

Ученого экономиста из Краснодара все не было и не было.

Минуло лето с его раскаленными днями и прохладными ночами, пришла осень с ее пьянящим изобилием и ровными тихими дождями. Стремительно надвигались ноябрьские праздники. Моссовет во главе с Г. Поповым и Ленсовет во главе с А. Собчаком обратились к народу с призывом не праздновать семьдесят третью годовщину Октябрьской революции. Поскольку Октябрьская революция якобы себя дискредитировала. В стране творилось что‑то непонятное. Чудовищным скрипом заскрипела проржавевшая машина промышленности, вопросы экономики оседлали лихие, но малокомпетентные люди, дисциплина труда на всех уровнях покатилась к отметке нуль; национализм, словно злой джинн, выпущенный из бутылки, ураганом покатился по стране, учиняя то туг, то там дикие кровавые расправы. Спекуляция с поросячьим от восторга визгом кинулась грабить продовольственные и промтоварные закрома, тысячи эшелонов стояли в тупиках, не разгружаемые по чьей‑то злой воле, митинги и забастовки, дикая травля в прессе всего добропорядочного, русского, советского и лавина пустопорожних речей с высочайшей трибуны. Но болёе всех удивлял сам лидер М. Горбачев. Он произносил одну за другой длинные речи, распекал, уговаривал, увещевал; путался в пустых, лишенных твердого смысла фразах, аппелировал к народу, сподвижникам, к миру, к чести, совести, требовал все новых и новых полномочий, на ходу постигая азы правления государством; захлебываясь словами, открывал с экрана телевизора давно открытые истины; старался, раскручивал, а потом садился в самолет с Раисой Максимовной и уезжал в очередное турне по странам мира. Этой своей безответственностью, неопределенностью и непоследовательностью, «гласностью» и «плюрализмом» довел общество до того, что люди перестали понимать что‑либо. Перестали слышать друг друга. А деловой Запад тем временем, под шумок, обделывал свои делишки. Рухнула в Европе социалистическая система, созданная кровью и потом советского народа; не у дела оказался и Варшавский договор. Восточную Германию кинули в объятия монстра цивилизации — ФРГ, бросили на произвол судьбы Кубу. Взбеленились Прибалтика, Грузия, Украина, Молдавия. А лидер катается по миру. Его больше заботит Европейский дом, чем свой. Наплевать на двадцать миллионов жизней, положенных на то, чтобы обуздать воинственных фрицев, главное сорвать аплодисменты на Западе. И чтобы дать законный вид и толк своим поездкам, — внешняя политика с ее бесконечными уступками представляется народу как небывалое достижение — конец холодной войны. А то что началось экономическое удушение России — этого он как бы не замечает. И что самое интересное; чтобы показать народу конкретную выгоду от бесконечных вояжей по миру, наш лидер начал попрошайничать. Даже у Испании выпросил несколько миллиардов! Такого унижения Россия не знала в веках. Но самое страшное во всей этой дикой политической вакханалии было то, что явно обанкротившееся руководство отчаянно цеплялось за власть, несмотря на сказочные провалы один за другим. Из гущи народной доносится явный гул, требования отставки, а Оно, руководство, как бы не слышит. Такой немоты, такого политического бескультурья еще не знала цивилизация. Это порождало бескультурье на низах. Заповедное хамство процветало в торговле, в учреждениях, на транспорте, в культуре, в науке. В среде творческой интеллигенции катастрофически нарастала конфронтация. Цинизм, нигилизм, национализм, неверие,