Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

— Ну вот! — разочарованно воскликнул Петр и развел руками. — А мне так запомнились ваши слова о генной уверенности в лучшем будущем. Помните?

— Помню. Как не помнить того, что у меня в генах? Мои гены по — прежнему мне говорят — все образуется. А сердце, опыт и обыкновенное человеческое нетерпение бьют тревогу, торопят. Но пробуждение самосознания — процесс долгий, мучительный. Ведь мы, Россия, как ни парадоксально это звучит, — еще очень молоды. Почти младенцы. И у нас еще все впереди…

Он помолчал, потирая пальцем высокий бледный лоб, и вдруг добавил с грустью: — Только жаль, очень жаль, что нас протащили сквозь этот ад. Столько времени отняли! Нас протащили сквозь ад сплошной озлобленности. Ради идеи. Вы всмотритесь в глаза молодым людям, детям. Как они настороженно смотрят на нас, взрослых. Откуда это? От неуверенности в нас. Они смотрят и думают: что еще сотворят эти взрослые? Мы за это на них злимся. А виноваты ли они? Виноваты ли мы, что пропитаны злом? Как вы думаете, Петр, виноваты? Нет! Мы не виноваты. Потому что в нас вколотили злость. Дети не виноваты, потому что мы им с молоком матери передали эту злость и недоверие…

С приездом ученого Петр повеселел. Хотя мысли его не прояснились от долгих и трудных бесед с ним, но почему‑то стало легче на душе. То ли от сознания, что не у него одного смута в голове, то ли просто от того, что в этих разговорах душа его находила некую опору. Он чувствовал, что его тянет к этому человеку, как заядлого шахматиста к шахматам. В выходные и отсыпные дни он как бы нечаянно оказывался возле конторы, на «пятачке» и похаживал, и посматривал, не появится ли сутулый большелобый человек в толстых очках с блестящей, словно отполированной лысиной. Чтобы не выглядеть праздноболтающимся, он покупал у старушек стакан жареных семечек и, опершись на палочку, стоял где‑нибудь под деревом, щелкал семечки и поглядывал вдоль дороги, по которой обычно возвращался из автопарка ученый — экономист после лекции.

А то вечером, намаявшись за строгальным верстаком своим, он шел после работы, когда уже в конторе не было никого, кроме директора, в гости к ученому, коротавшему недолгие осенние вечера в комнате для приезжих. Тот принимал его радушно, сажал на стул, и они вместе слушали последние известия по радио. Потом обсуждали услышанное. Если не было дождя, — шли на воздух и ходили до поздней ночи по темным улицам поселка. В такие дни «загула» мужа Гуля сначала терпеливо ждала его, не ложась спать. А потом стала «загонять» его домой. Находила их где‑нибудь на «пятачке» возле Дома культуры, за пустым уже столом доминошников или прохаживающимися по асфальтированной улице, примыкавшей к Дому культуры. Некоторое время сидела или ходила с ними, а потом предлагала пойти к ним, попить чаю или кофе. Иногда ученый соглашался и тогда беседы затягивались за полночь. А чаще отказывался, каждый раз напоминая Петру с лукавой улыбкой, что нельзя томить любящую женщину.

В отношениях Петра и Гули что‑то сломалось. Петру казалось, что это после жуткой поездки в Туапсе, откуда они с тревогой ждали сообщения о контрольном анализе крови в Москве. Но сообщения не было и не было. Гуля заметила, что Петр стесняется быть ласковым при Алешке. Как только он прикасался нежно к ней или начинал ласкать Ляльку, Алешка напрягался весь и личико его бледнело. Петр старался при нем не позволять себе ничего такого. Иногда даже у него прорывалась неуклюжая легкая грубость. Чтоб показать малышу, что он не так уж и привязан к дамам, что для него здесь все равны. Гуля понимала это, а потому не обижалась. Лялька же стала сторониться отчима. Даже когда отчим затевал с ней возню в отсутствие Алешки. Особенно Гульяну беспокоила внезапная холодность Петра. Если раньше он не мог дождаться, когда улягутся дети и когда они сами лягут в постель, то теперь он всячески оттягивал время. Заводил неожиданные разговоры с Лялькой или Алешкой и скучновато поглядывал на хлопотавшую возле Гулю. Она видела все это и с тревогой силилась понять, что произошло в сердце Петра. В постели она тихо и долго ждала, когда он прикоснется интимно, а он лежал, не шевелясь, будто боялся ее потревожить. Так и сторожили они друг друга всю ночь. Утром вставали оба разбитые, уставшие и недоумевающие. Гуля все пыталась поговорить откровенно, а он ускользал от разговора. Или отмалчивался. Гуля стала срываться на слезы, упреки. Он обнимал ее нежно, гладил и упорно молчал.

— Может, нам разойтись? — заговорила она как‑то на кухне без всякой подготовки и подхода. — Зачем так жить?