Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

Петр сразу и безоговорочно стал на сторону «экономистов». Проходя «дозором» по нижнему складу, он останавливался возле споривших, слушал, а иногда и вмешивался. Всегда на стороне «экономистов». «Историкам» он задавал один и тот же сногсшибательный, как ему казалось, вопрос: неужели несогласие и беспорядки на работе дадут им благополучие? Он искренне не понимал: что может дать бунт? Что может дать буза? Бесконечные требования недовольных. Эти их требования все четче выливались в обыкновенное нежелание работать как следует. Что и возмущало Петра, выводило его из себя. Он горячился, заводился не на шугку, и кончалось тем, что, отмахнувшись в сердцах, он уходил, сильно скрипя протезом. Зарекался вступать в спор, потому что после такой стычки у него сильно болела голова. Но… Всякий раз, проходя мимо споривших, он боролся с искушением, и всякий раз кончалось тем, что он подходил. Вроде как просто постоять, послушать. Некоторое время он стоял, слушал, улыбался даже снисходительно, когда та или иная сторона приводила не очень убедительные аргументы, но потом незаметно втягивался в спор. И опять кончалось тем, что он, сердито отмахнувшись, исчерпав самые, казалось, неотразимые аргументы, уходил прочь. А потом долго до глубокой ночи спорил с Карлом Марксом, на нем оттачивая свои аргументы в пользу «экономистов». И ждал, ждал, когда же приедет ученый, чтоб с ним посоветоваться насчет аргументов. Это было просто архинеобходимо. Потому что в спорах с Карлом Марксом, который не раздражал его контраргументами, он начинал как бы сдавать позиции. Иногда ему казалось, что «историки» в чем‑то и правы. Не подними они бузы, все бы шло по старинке, всех их и всю их нескладную жизнь втягивала бы трясина махровой неустроенности и усыпляющего равнодушия. Какой‑то’ всесветской лжи. В чем‑то «историки — бузотеры» правы…

Июль — макушка лета. Днем стояла такая жара, такая мертвая, горячая тишина, что мухи засыпали на лету. Под палящими лучами солнца в огородах сникала картофельная ботва. Речка настолько обмелела, что в ней купались воробьи. Камни гор, окружающих поселок, накалялись, и от них, как из духовки пышало жаром. И если б не сквознячки, долетавшие сюда со снежных вершин, можно было бы задохнуться. По вечерам люди выходили освежиться. А когда уже совсем стемнеет, открывали окна, двери, чтоб остудить дом, нагретые за день стены. И сами выходили на крылечко остыть. Эти летние посиделки на крылечке стали чем‑то вроде ритуала перед сном грядущим. Здесь обсуждались семейные дела, решались разные споры, не разрешенные в горячей дневной духоте. Поостынув на хорошем ласковом холодке, люди быстрей находили общий язык, миром кончались самые яростные дневные неурядицы. Здесь же, тихими ласковыми вечерами, при ясном месяце или при полной луне, решались и трудные семейные проблемы, намечались глобальные повороты. Например, Петр заводил разговор о том, что собирается поступить в институт народного хозяйства на экономический факультет. И Гуля как будто не возражала. Но и не давала полного согласия. Обнимала его, склоняла голову ему на плечо и говорила загадочно: «А я и так тебя люблю». Он хмыкал и возмущался: «Та чи я собираюсь в институт для того, чтобы ты меня больше любила? Чудная у тебя логика!»

Здесь, на крылечке, на холодке, супруги и особенно молодожены, начинали исподволь любовную игру, разогреваясь перед желанной близостью в постели.

Но сегодня Петру и Гуле не до этого. И даже не до института. Сегодня у них тревожная тема. Вечером пришла телеграмма из Туапсе, подписанная почему‑то заведующим горбольницей и Ольгой. «Срочно приезжайте сыном Алексеем». Почему горбольница и почему с сыном Алексеем? Петр вертел в руках телеграмму с загадочным текстом и чувствовал, как у него начинает болеть голова.

— Я поеду с тобой, — сказала Гуля после долгого тяжелого молчания. И он не стал ее отговаривать. Понимал, что в Туапсе ждет его какая‑то большая неприятность, и всякое может случиться.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Не спала и Гуля, положив ему голову на руку. Молчали, Только время от времени Гуля спрашивала, не замлела ли у него рука.

Утром Петр пошел в школу и сказал директору, что сегодня его сын Алексей не придет, потому что они поедут с ним в Туапсе по вызову. И показал телеграмму.

Электричка была набита битком, и в вагоне стояла такая духота, что одной женщине сделалось дурно.

Они теснились в проходе. Алешка жался к отцу, разморенный жарой и сонливостью. Гуля держала его за руку. Молоденькая симпатичная девушка все порывалась уступить им место, но Петр и Гуля упорно отказывались. Петр стоял бледный, не мигая глядя на зеленые горы и ущелья, мелькавшие за окном. Чем ближе подъезжали к Туапсе, тем тяжелее становилось на сердце. Что таится за этой телеграммой?