Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Но снова чудные я слышу голоса.

Одним на долю выпадает долгая жизнь, а другим — мгновение. Но это мгновение иногда стоит долгой жизни. Вот представь себе. Теплое солнечное утро. Небо голубое. Большое зеленое поле. Мы построились для атаки. Кони храпят. Командир эскадрона вскинул сверкающую шашку в небо...

А ты за кого сражался? За красных или за белых?

А не все ли равно? Я же погиб и тем самым искупил свою вину, если был в чем-то виноват. И разве в таких делах бывают виновные и невинные, правые и неправые?

А дальше?

Мы помчались. Молча, а не с дурацким громовым «Ура!», как показывают в ваших кино. Сначала молча. Кричать мы начали немного позже, когда сошлись на поле. Но не «Ура!», а каждый свое. И записать это невозможно. И странно, наши крики были тише молчания.

А дальше?

Началась сеча. Не рубка, а именно сеча. Рубка — это когда конные бегущих пеших убивают. А сеча — это сражение. Теперь сражений уже не бывает. И не будет больше. А на нашу долю выпало настоящее сражение. Может быть, последнее в этом мире.

А дальше?

Меня убили. Но прежде чем мне рассекли голову надвое, я сам снес чью-то голову. Ты не сможешь понять, какое это великое наслаждение — срубить голову врага в сражении! Нет, это не наслаждение, а ликование. Хочешь, я научу тебя, как это сделать?

Зачем? У нас сражений не бывает. Не с кем сражаться. Нечем сражаться. Незачем сражаться. У нас просто убивают. И предпочитают тихо душить.

Жаль мне тебя. Разве это жизнь?! Мужчина должен хоть раз в жизни встретить врага лицом к лицу и вступить с ним в сражение.

У нас нет антагонистических противоречий. У нас нет врагов. У нас возникают неантагонистические конфликты, но они преодолеваются...

Что же, каждому свое. Прощай. Мне пора. Видишь, наш эскадронный вскинул клинок. Кони храпят от нетерпения. Сейчас мы помчимся в атаку. Забавно, когда я упаду на землю с рассеченным надвое черепом, я все равно буду крепко сжимать эфес шашки. Так крепко, что, когда закончится сеча и кто-то захочет вынуть шашку из моей руки, ему это не удастся, и он вынужден будет отрубить мне руку. Запомни: мужчина даже мертвый должен держать в руках оружие. Мужчина без оружия — это...

...Это рядовой советский человек. Ладно, скачи в свою атаку, лови мгновение жизни, а мне надо выспаться. Мне завтра к шести утра на овощную базу — картошку перебирать. Прощай!

Когда я был маленький, я пытался дрессировать паука, каким-то образом оказавшегося в ванне. Отец долго и нудно пояснял мне, что это бесполезно, так как у паука нет второй сигнальной системы. Я в этом деле, конечно, ничего не смыслил и продолжал командовать пауку: «Вперед!», «Стоять!», «Назад!». Иногда паук команде повиновался, и я торжествующе поглядывал на отца. Иногда паук мои команды игнорировал, и тогда отец торжествующе изрекал: «Ну, что я тебе говорил?!» Мать советовала отцу не мешать мне проявлять естественное для человека стремление к власти и тренировать волю, а то я расту совершенно бесхарактерной тряпкой. Даже двухлетние малыши меня обижают: я не способен оказывать им сопротивление. Вечером отец смыл паука водой. Я два дня потом не мог успокоиться. Отец оправдывался: не можем же мы из-за какого-то паука неумытыми ходить! Мать упрекала отца в непедагогичности: паука надо было поймать, посадить в банку, а после мытья выпустить обратно в ванну. Отец сказал, что он пытался поймать, но не смог. На этом мое врожденное стремление к власти и тренировка воли прекратились.

Беседа с Тваржинской была для меня полной неожиданностью. Оказывается, они у себя в отделе на партийном собрании обсудили мою персону и решили ходатайствовать перед дирекцией о переводе меня к ним. Они решили, что у них более здоровый коллектив и они перевоспитают меня. Я согласился перейти в отдел Тваржинской, но поставил свои условия. Пару библиотечных дней. Пока — чисто научно-техническая работа, в основном — переводы с английского и немецкого. Втянусь в работу — буду работать над темой «Логика и антикоммунизм». Работать в двух планах: 1) спекуляции антикоммунистов на логике; 2) подлинная логика (диалектическая?) против антикоммунизма. Тваржинс-кая была в восторге. Кроме того, я ей подкинул идею, что в секторе логики недооценивают идеологическую борьбу нашего времени, что сами впали в позитивизм, а на меня и Учителя свалили свой грех. Глаза Тваржинской, когда она меня слушала, сверкали от гнева. А я про себя потешался. Пока меня переведут (могут и не перевести, Смирнящев может запротестовать — он не хочет выпускать меня из-под своего контроля, еще надеется на что-то), пройдет месяцев пять-шесть. Там — летние отпуска. Пока втянусь в работу отдела, пройдет года два. В общем, имею шансы года три сачковать. Тваржинская обещала взять с повышением оклада сразу на двадцать рублей. На этом можно спекульнуть! Надо распространить слух о моем переходе. Вот так вообще и течет вся наша жизнь. Не поймешь, где зло, а где благо.