Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Есть и другой, более слабый вариант романтики: иметь много без всякого риска. Приведу пример романтики второго типа (иметь все без риска). Однажды во время бомбежки мы с приятелем (с тем самым, с которым ходили в разведку) забрались на кухню. Все прочие в это время прятались в бомбоубежищах — в глубоких щелях, вырытых в лесу вдалеке от казарм и столовой. Риска для нас не было никакого, поскольку немцы старались разбомбить прежде всего здание столовой (самое большое в городке) и потому попадали куда угодно, только не в столовую. Мы с приятелем буквально буйствовали от обжорства. Мы чувствовали себя как молодые книжные гусары перед первым боем или как молодые (и тоже, конечно, книжные) княжны перед первым боем. И я тогда впервые осознал, насколько правдивой была наша классическая русская литература. Не то что нынешняя.

Но не подумайте, что сытость, как таковая, была причиной романтического настроения. Я потом много раз наедался досыта без малейшего намека на романтику и обычно впадал в нее на голодный желудок. В этом пункте я полностью солидаризировался с Митрофаном Лукичом, который в установочном докладе «Зримые черты» красной нитью и черным по белому сформулировал тезис, согласно которому при коммунизме все будут романтиками. Я хотел было съехидничать по сему поводу, но осекся. Голос Митрофана Лукича в этот момент зазвучал так победоносно-торжественно, что задребезжали стекла во всем здании гуманитарных институтов Академии наук. Ммм-ы-ы-ы, гремел Митрофан Лукич, стрррроим комм-мму-нннизм не для того, чтобы нажраться!!! Нажраться и свиньи могут! Мы стрроим его для того, чтобы!!!

Для того, чтобы! Именно эти замечательные слова (а не бредни насчет «каждому — по потребностям») следовало бы написать на знамени победоносного коммунизма. Такой коммунизм у нас уже был, есть и будет. Таким мы его полюбили и не хотим никакого другого. Почему? Да потому, что это — сплошная и всеобщая романтика.

И все-таки не торопитесь с выводами. В нашей жизни все перепутано, искажено и перевернуто так, что часто не знаешь, что делать — плакать или смеяться. И потому мы изобрели смех сквозь слезы и рыдающий хохот. Когда мы, грязные и измученные, вернулись из той злополучной разведки, ребята покатывались со смеху, хотя печать скорой смерти уже отметила их пепельно-серые лица. Мы построились. Самозваный командир (его потом за это расстреляли) скомандовал: «С места песню! Шагом марш!» И мы рванули «Перепетую» со всем полагающимся к ней набором припевов: «соловей, соловей, пташечка», «Лиза, Лиза, Лизавета», «цыкал, цыкал, мотоцикл», «нашел тебя я 6 о сую» и т.д. А про себя я тогда шептал:

Раздвоение единого есть бедро диалектики — так по десять раз на дню вещает ведущий кретин нашего института доктор философских лженаук Барабанов. Институтские остряки (талантливая и философски грамотная молодежь) по сему поводу хихикают. Во-первых, перемигиваются они, эту мысль до Барабанова высказывали сами классики. А во-вторых, классики были не такие уж невежды: они говорили «ребро», а не «бедро». Но мне лично «бедро» больше нравится. Ассоциации приятные вызывает. К тому же я великодушен. Я знаю, что Барабанов был спущен к нам в институт с высокого партийного поста, до которого дорос после окончания Высшей партийной школы, и на вершины философской мысли карабкался совершенно самостоятельно. Дело, однако, не в этом, а в том, что Барабанов и классики совершенно правы. Взгляните, например, на наш сектор. За что ни возьмешься, повсюду видишь раздвоение. Вот — старший научный сотрудник Субботич. Самый интеллигентный болван в институте (чем отличается болван от кретина, поясню в дальнейшем при случае). Тоже доктор философских лже­наук. Он наполовину русский и наполовину еврей. Причем еврей на более умную половину, которая находится ниже пояса, а русский — на более глупую, холуйскую и подлую, которая находится выше пояса. А русская половина у него сама раздвоена на татарскую и монгольскую. Совсем в ином плане раздвоен другой доктор философских лженаук (у нас в секторе большинство — доктора), ведущий параноик сектора Смирнящев, но все-таки и он раздвоен: он — полупсих и полужулик. Его правая рука Вадим Николаевич Сазонов раздвоен во многих планах сразу. Он — полуученый и полустукач. Как стукач он наполовину доброволец и наполовину по обязанности. А как ученый он наполовину компилятор и наполовину плагиатор. И в таком духе раздвоены все прочие.