Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Но по зрелом размышлении я их всех отбросил, ибо всегда находилось нечто значительное, что можно было о них сказать. И в конце концов я пришел к выводу, что ничтожнейшим из ничтожеств является существо, именуемое младшим научным сотрудником без ученой степени и ученого звания, сокращенно — МНСБУСИУЗ, короче — МНСБС, а еще короче — МНС. Читается это как «мэнэсэ» или «мэнээс», — русская грамматика одинаково равнодушна к тому и другому.

Почему именно МНС? Даю исчерпывающее объяснение. Во-первых, возьмите сам титул и вдумайтесь в него. Переведите его на какой-нибудь иностранный язык, например, так: Джуниор Сайентифик Вокер Визаут Сайентифик Дигри Энд Визаут Сайентифик Ранк. Звучит? И возьмите другой титул: академик. И переведите его на тот же язык. Что получите? Всего лишь Академишен. Смех! Но сравните теперь зарплату и прочие блага, которые получает этот смеха достойный Академишен и гордо звучащий Джуниор Сайентифик Вокер! Чувствуете разницу? Во-вторых, возьмите интеллектуально-творческий аспект. Даже самый посредственный МНС превосходит с этой точки зрения дюжину еще способных шевелить мозгами академишенов. А часто ли можно встретить имя МНС среди лауреатов всевозможных премий, в энциклопедиях, на страницах популярных журналов, прославляющих выдающиеся открытия?! В этом суть дела. МНС есть существо, имеющее все данные для того, чтобы сделать выдающийся вклад в культуру и навеки вписать свое имя в историю человечества, но не имеющее для этого никаких шансов. Это есть существо с огромным тщеславием и ничтожной зарплатой. Это есть существо, готовое на многое, чтобы заполучить хотя бы самое малое, но с самого начала знающее, что лишь при условии ничтожно малых данных (чем он не обладает) и еще меньших усилий (на что он не способен) можно достичь многого. И потому это есть существо, для которого ничтожность, как таковая, становится не только нелюбимой профессией, но и любимым призванием.

Найдя, таким образом, живое воплощение ничтожности, как таковой, я уже без всякого труда справлялся с остальной частью задачи — с написанием книги. Я сам много лет был МНС. Лишь случайный зигзаг истории (началась эпоха «либерализма») позволил мне выбраться в старшие научные сотрудники (СНС) и с этой высоты взглянуть на свою былую ничтожность. Помню, когда я в первый раз получал зарплату СНС, кассирша сама до пояса (дальше талия не пустила) высунулась ко мне из окошка и впервые обратилась ко мне на «вы». Стоявшая в очереди прочая научная мелкота и лезшая без очереди техническая вшивота прекратила зубоскальство и застыла в почтительном изумлении. Самая гнусная институтская тварь, переведенная к нам из Органов с целью либерализации философии, с чувством пожала мне руку и сказала, что теперь мы будем работать вместе. Явные стукачи и тайные осведомители вытянулись по стойке «смирно».

Я тогда от радости даже расплакался. И само собой разумеется, пропил всю свою высокую зарплату Бог весть с кем до последней копейки. Пришлось даже подзанять немного до следующей получки. Но теперь занимать деньги на выпивку уже перестало быть проблемой. А главное — я теперь мог на другой день после выпивки не являться в институт, отоспаться и с раннего утра основательно похмелиться, ибо этот другой день был положен мне как библиотечный. Потом число таких библиотечных дней увеличилось до трех в неделю, и я стал представлять себе будущий коммунизм в виде такого общества, в котором все члены являются старшими научными сотрудниками с тремя библиотечными днями в неделю (не считая двух нормальных выходных дней и праздников). Два оставшихся присутственных дня превращать в библиотечные не следует, поскольку эти дни трудящиеся могут использовать для того, чтобы привести себя в божеский вид после перепоев в библиотечные дни, отдохнуть от домашних дрязг, узнать последние сплетни и отоспаться на партийных собраниях. Я по личному опыту знаю, что два часа нездорового сна на собрании в душном помещении заменяют восемь часов здорового постельного сна в комнате с открытой форточкой, — причина, по которой я предпочитал КПСС всем прочим партиям мира и расставался с нею с некоторой долей грусти.

Именно потому, что о ничтожествах писать совершенно нечего, пришлось написать книгу толстую. Что поделаешь, таков общий закон природы: когда нечего делать, приходится делать много. Книга получилась из четырех частей. Можно сказать — четверология. Теперь мне уже кажется странным, почему раньше писали трилогии, хотя совершенно очевидно, что можно было спокойно писать четверологии.

Читать дальше