Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

После того как мы с Соседом осушили начатую им бутылку и добавили еще одну (я сбегал), я вернулся в свою комнату и от нечего делать опять взял газету. И к своему величайшему изумлению, обнаружил, что у нас в некоторых крупных магазинах существует... психологическая служба! Потом этой же статьи я узнал еще более потрясающую новость: у нас в магазинах все основывается на полнейшем доверии, двустороннем и уважительном. Я не помню случая за многие годы, чтобы наш работник унизил кого-либо недоверием, даже намеком, взглядом. Плюнь на эту галиматью, сказало Второе «Я». Не от хорошей жизни эти говнюки хватаются социологию и психологию. Когда все вынуждены воровать и хамить, когда нечего жрать, когда приличную вещь нельзя достать без связей, то самой лучшей компенсацией дефицита хорошего является безудержный треп о достижениях современной науки и о внедрении их в производство.

И потому не Бога, а Дьявола зову я на помощь. В чем помогать мне? Хотя бы в том, чтобы убить. Нет, не убогую старушку-ростовщицу. Это была идея прошлого века. В наш век надо брать выше: убить, допустим, Генсека или Шефа КГБ. Какая разница, скажете вы? С точки зрения пользы обществу Генсек ничем не превосходит старушку-ростовщицу. Верно. Зато с точки зрения зла он превосходит ее неизмеримо. Но убийство Генсека не принесет обществу добра больше, чем убийство старушки, скажете вы? Тоже верно. Более того, убив Генсека, я не уменьшу зла в обществе. Но убийство старушки есть просто убийство с целью ограбления, а убийство Генсека — историческое событие и геройство. Так, значит, тщеславие, скажете вы? На сей раз вы ошибаетесь. Тщеславие, возможно, тут есть. Но оно тут есть лишь нечто производное или средство. А главное тут в том, что, убивая старушку, ты теряешь свое личностное начало, а убивая Генсека, ты становишься личностью. Я имею в виду вовсе не известность и место в истории, то есть в памяти человечества. Тут речь идет о самозащите твоего «я». В лице Генсека ты убиваешь самою идею растворения твоего «я» в безликой вонючей луже дерьма, именуемой «мы», постоянную угрозу покушения на твое «я». Может быть, я не очень точно и определенно выразился, но суть дела запрятана где-то в этом районе.

Я прожил довольно долгую жизнь, Он говорит. Я много размышлял и обрел некоторую ясность в понимании многих вещей. Но мое понимание, оказывается, тут совсем никому не нужно. Люди не заинтересованы в ясности. Они предпочитают запутанность, мутность, неопределенность. Так что результаты моих раздумий пропадут вместе со мной. Мне их некому передать. Если хочешь, я мог бы тебе кое-что оставить. А зачем мне твоя мудрость, говорю я, если мне свою некуда девать. Тебе директор, кажется, какое-то предложение сделал, говорит Он. Ты мог бы мои познания использовать для него. В конце концов, какое имеет значение, кто автор тех или иных идей?! Ничего не выйдет, говорю я. Руководитель группы, которая будет писать книгу директора, не пропустит не то что твою, но даже мою жалкую премудрость. Ему же нужно на уровне классике писать. А что это за уровень, ты сам знаешь. Уровень, конечно, даже для своего времени был примитивен, говорит Он. Но может быть, сумеешь протащить кое-что? Нет, говорю я. Об этом и думать не стоит. Чушь какую-нибудь протащить можно. Но умные вещи они замечают сразу. На умности у них партийное чутье. Понять не поймут, но сразу почуют. Жаль, говорит Он. Знаешь, я готов написат толстую книгу и отдать авторство кому угодно, лишь бы «автор» напечатал ее в том виде, как я ее сделаю. Ты идеалист, говорю я. Авторство Они охотно присваивают. Но Они как-то ухитряются все, воруемое у других, приводить к виду, адекватному им самим. Но если уж ты так хочешь высказаться, говори. Я постараюсь слушать. Но если усну со скуки, не обижайся. Привычка. Я половину лекций в университете проспал.

— Я тебе сейчас изображу социальную структуру нашего общества, — говорит Реформатор. — И ты поймешь, почему тут всякое оппозиционное движение обречено на провал. Я тебе изображу крайне упрощенную смеху. Реальность куд сложнее. Смотри! Наше общество можно разделить на три слоя — высший, средний, низший. Высший слой — всякого рода номенклатура — центральная, республиканская, областная, районная. Это — чины партийного и государственного аппарата, руководители всякого рода союзов и обществ, а также непосредственное их окружение. Средний слой — средняя и мелкая интеллигенция и служилый люд. Низший слой — рабочие и крестьяне, всякая подсобная и исполнительская мелкота из сферы обслуживания и т.д. Каждые слой, в свою очередь, можно разделить по крайней мере на три подслоя. В численном выражении: высший слой — тридцать миллионов (с семьями), средний — семьдесят, низший — сто пятьдесят. Тридцать миллионов — это целое государство в государстве. Они могут своими внутренними силами воспроизводиться, допуская лишь ничтожное пополнение из других слоев. В материальном отношении картина тут довольно пестрая. Например, высший подслой низшего слоя более обеспечен, чем средний и низший подслой среднего слоя и даже чем низший подслой высшего слоя. В каждом слое можно выделить часть, обладающую привилегиями совсем в другом разрезе. Например, мастера и рабочие — ударники низшего слоя, учителя привилегированных школ, портные из ателье для высших слоев, рабочие из обслуживающего верхи персонала и т.п. В этом разрезе примерно шестьдесят миллионов человек живут у нас прилично, половина из них — хорошо, а половина половины — превосходно. Можно, далее, рассматривать структуру общества с точки зрения легкости труда, свободного времени и т.п. И опять-таки установить свои численные отношения. В результате общество оказывается скрепленным удобствами жизни для той или иной части населения в самых различных планах. Так что даже не принимая во внимание органы подавления и надзора, можно обнаружить совершенно очевидную незаинтересованность всех слоев общества в постоянной, широкой и преемственной оппозиции. Что остается? Только одно: реформы!