Марек Соболь - Мойры

Многие не понимают, а ведь это так важно. Не понимают одного: что бы ни случилось, надо всегда надеяться на лучшее, как я надеялась, на то, что судьба будет к нам добра, что все переменится и можно еще дождаться счастья. Нельзя сдаваться, нельзя губить все в себе и вокруг себя, даже если нам кажется, что все кончено и жить больше не стоит, потому что никогда не знаешь, что может произойти, что принесет следующее утро или следующая ночь. Если бы супруги Петри понимали это, он бы точно не запил; наверное, родили бы третьего ребенка, а его болезнь не развивалась бы так быстро, и жил бы он еще много лет. А может, им надо было что-то изменить в своей жизни, расстаться, поискать чего-то нового; ну а если уж совсем не было сил что-то менять, то надо было просто приходить сюда каждый день, сидеть за чашкой кофе в молчании, забыв про ненависть и не проклиная жизнь, просто сидеть спокойно и ждать, что принесет следующий день, ведь он и вправду может принести всякое.

Сами подумайте, могла ли я предположить, пока сидела в лагере, что со мной произойдет еще столько всего удивительного? Тогда я понятия не имела, что такое Париж, знала, конечно, что есть такой город где-то далеко, во Франции, и даже слыхала, что он красивый, но ведь там, в лагере, все уже казалось конченым, важно было лишь дожить до следующего дня, и то порою задумывались, стоит ли доживать. Когда я стояла на плацу, на поверке, и глядела, как ветер треплет гитлеровский флаг, неужто я могла предположить, что спустя много лет такой же ветер, а может, даже тот же самый, только промчавшийся тысячу раз по всему свету, будет трепать паруса, под которыми сижу я, красивая и загорелая, во всем белом и с самым необыкновенным мужчиной на свете? Я стояла там, на плацу, оборванная, грязная, вонючая, избитая, едва держась на ногах, и много чего было у меня в голове, но только не паруса, только не развлечения, только не смех.

Вам не холодно?

Инес! Добавь огоньку в камине.

И принеси нам еще воды с медом.

Помню одно лето, когда мы с Хенриком не сумели найти время, чтобы покататься на лодке, он все время разъезжал по Европе, но мы так сильно скучали по озеру, по ветру, что под конец, в последние теплые денечки, выбрались. Был очень красивый жаркий сентябрь, но когда мы поставили машину у пристани и выгрузили вещи, начали собираться тучи, ясно было, что сейчас грянет гроза, настоящая гроза, какие бывают после долгих недель летнего зноя. Все заторопились к берегу; целый день почти не дуло, озеро было спокойным, а в тот момент ветер совсем уж стих, потому они и свернули паруса и плыли на моторах или даже на веслах, но нам было настолько невтерпеж, что мы не могли больше ждать. Помню, как я бежала босиком по настилу, по шершавым, нагретым солнцем доскам. Мы побросали сумки в лодку, и Хенрик наперекор затишью поставил паруса, и тут вдруг подуло. Оттолкнулись мы от пирса, а ветер крепчал, набирал силу, небо потемнело, и из черно-синих туч хлынула вода. Озеро, прежде гладкое как стол, закипело под крупными каплями дождя. Ветер был очень сильный, а у нас паруса подняты с обеих сторон, и мы почти парили над этой булькающей водой, совершенно одни, остальные сбежали от грозы, а она в итоге прошла стороной; верно, ветер разгулялся и пролилась пара туч, но нам, по правде сказать, было все равно. Когда мы вот так сидели вдвоем, обнявшись, в штормовках, под потоками воды, в кажущемся покое — ведь когда лодка летит по волнам под парусом, то на палубе не чувствуешь ветра, и если бы не дождь, можно хоть свечку зажигать, — когда мы так сидели, я была самой счастливой на свете. И почудилось мне, что весь мир вдруг обрел самые прекрасные, какие только могут быть, формы, сложился в изумительное танцевальное па, и мне одной, одной-единственной в целой вечности представился случай увидеть это, лишь мне и Хенрику, и никому больше.

А ведь может статься, что ровно тридцать лет назад, в тот же день и в тот же час, в ту же минуту и секунду я валялась на песке, а они меня пинали; судьба — дама ироничная, и вполне могло статься, что это происходило тридцатью годами ранее секунда в секунду… но кто там вел счет, все слилось в один длинный кошмарный день, даже не знаю, в каком году это было, что уж говорить о днях.

Мы никогда не знаем, что с нами еще в жизни приключится. Всегда нужно надеяться, но и опасаться тоже нужно. Помню, как летала последний раз с Хенриком, уже привыкшая к полетам на таком маленьком самолете, ведь на нем все совершенно иначе, скорость небольшая, порой кажется, что земля внизу застыла, а иногда изрядно потряхивает, и в придачу можно лететь так низко, что сумеешь разглядеть, как яблоки на деревьях краснеют. Улетели мы тогда далеко за Париж, был погожий денек, конец лета, и я смотрела на все эти домишки там, внизу, под нами, и думала: вот сейчас в этих домиках, во многих из них, заботливые матери кормят своих детей, вытирают их запачканные мордашки или подают обед на стол, и кто-то из этих детей, когда вырастет, очень возможно, станет знаменитостью, потрясет мир, создаст какую-нибудь замечательную музыку или напишет прекрасную книгу. Так в каком же домике подрастает сейчас, уплетая клецки, новая Эдит Пиаф или мать Тереза? А может, новый Гитлер? Ну же, в каком? В том маленьком, с садом, или в убогом строении с провалившейся крышей, — может, здесь-то и живет ребенок, который через двадцать-тридцать лет сделает такое, что мир зальется слезами над миллионом убитых душ? А может, в том желтом доме с гамаком, натянутом между деревьев, сидит на горшке девочка, которая спустя годы станет известнейшей актрисой, и в нее влюбятся все парни на свете, а сейчас она сидит себе и ковыряет в носу. Вот какие мысли бродили у меня в голове, и я смеялась, пересказывала их Хенрику, и мы вместе смеялись.