Марек Соболь - Мойры

Сперва он работал в газете, то есть писал какие-то статьи, и в целом дела у него шли недурно. Они сумели отложить немного денег, но, когда девочка заболела, все истратили. Когда он начал пить, его сразу уволили, раз-другой не сдал работу в срок — и до свидания. Ну а потом он уже настолько поглупел, что, наверное, и не сумел бы ничего написать. Работал кладовщиком при больнице, но и оттуда его выгнали. Хуже всего было то, что он сам себя губил. Видала я, как один человек норовит погубить другого, измывается, причиняет всякое зло, но страшно и то, что человек сам способен с собой сделать, когда сдастся, когда решит, что все неважно, что все не в счет и ничего уже не изменится. По сути, мсье Петри сам себя убил, будто нарочно, намеренно, и не нашлось никого, кто бы попытался что-то исправить, а он медленно погибал.

И погиб.

Молодой Бувье, ему было тогда лет двадцать, пришел сюда как-то утром и сказал, что мсье Петри забрали в больницу; потом я увидела его жену, она шла за покупками, я выбежала из кафе, спросила ее о муже, но она только отмахнулась и даже шагу не сбавила, а когда была уже на другой стороне улицы, обернулась и крикнула: «Да чтоб он сдох!» Я так и обмерла на пороге, схватилась за дверь, отлично помню тот ее жест, поднятую руку, и, кажется, тогда я поняла, почему так происходит, почему именно так…

Думается мне, что когда уже нет любви, когда она покинет тебя или умрет, то человеку не остается ничего лучшего в жизни, чем пить, только пить и в итоге загнуться. Почему бы и нет. Можно ослепнуть или обезножеть, можно лишиться матки или умирать годами от какой-нибудь страшной болезни и все никак не умереть, можно терпеть нужду и всякие разные напасти, но пока есть любовь, пока есть к чему в этой жизни стремиться, на костылях или на ощупь, ползком или еще как-нибудь, пока это есть, то жить еще стоит, а когда уже ничего нет, то лучше отупеть, одряхлеть, скукожиться, как старое пальто, как дырявые кальсоны, как вонючие носки, износиться, чтобы люди морщились, сторонились, чтобы остались лишь презрение и убожество, чтобы перечеркнуть всего себя. Может, и я бы ушла в ночь, как мсье Петри, но у меня был Хенрик, было счастье. Я уже говорила, что побывала в аду, но когда уже совсем стало невмоготу, когда дошла до самого предела, там меня ждал Хенрик, и потом я уже всегда была счастлива.

Скажите после всего, что вы тут услышали, могла бы я когда-нибудь сказать про Хенрика «чтоб он сдох»? Нет, ни за что на свете. Это страшно. Просто страшно.

А может, глупо так говорить. Может, его, мсье Петри, тоже кто-то ждал, какое-нибудь счастье, новая жизнь, только он не сумел этого разглядеть. Да и как ему было разглядеть хоть что-нибудь, если он сидел тут в углу, вон там, или в другой пивнушке и бурчал себе под нос, если он только спал да пил? Ума не приложу.

Позже оказалось, что у него была опухоль в мозгу или что-то в этом роде, и пил он так много оттого, что его все время мучили боли; кажется, он даже жаловался кому-то, но кто станет волноваться о пьянице? Пьет, вот голова и болит. Когда мы возвращались с похорон, она, жена его, говорила, что якобы поэтому Петри сильно поглупел под конец и с ним уже невозможно было разговаривать. Он просто умирал, сам того не зная, но другие-то должны были сообразить. В больнице ему уже через два дня сделали операцию, а потом он три дня кончался. На похоронах у его жены был такой отрешенный взгляд, она смотрела на людей, словно не видя их, и я подумала, что она вспоминает все счастливые минуты, проведенные с ним, вспоминает, как родились у них дети, как они любили друг друга, как вместе боролись за дочку, спасая ее от смерти, и ей стало так жаль всего этого, что она хоть и не до конца, но простила его… а может, она стояла там и лишь ждала, когда закончатся похороны. Не знаю. Когда возвращались с кладбища, она сказала мне, что в больнице все удивлялись, почему никто этого не заметил, ведь у него наверняка были страшные боли, и порою он должен был выглядеть совсем ненормальным и говорить странные вещи. Но ведь все видели, что он только пил и пил, а кто всерьез станет беспокоиться, если пьяница болтает глупости или кричит. Она мне об этом рассказала, будто хотела его чуточку обелить, мы ведь с ней никогда прежде не разговаривали. А может, только для того, чтобы хоть что-то сказать, глупо было бы молчать, коли уж мы едем вместе в метро.

Это и вправду ужасно.

Вы заметили, что я все время говорю о грустных вещах — смерти, болезнях, о своих несчастьях и чужих? А ведь у меня была такая хорошая жизнь, я была по-настоящему счастлива, и когда гуляю по Пер-Лашез или набережным Сены в солнечный день, как, например, вчера, я благодарю судьбу за все. В конце концов, неизвестно, что могло случиться. Ведь не будь я еврейкой, а точнее, польской еврейкой, не пройди через лагерь, не натерпись всякого сразу после войны, то, может, судьба не послала бы мне Хенрика, мы бы не встретились и жизнь сложилась бы совсем иначе, и вот я спрашиваю себя, что бы я предпочла: быть здоровой женщиной, рожать детей и заниматься любовью, только с каким-нибудь совершенно другим мужчиной, с которым я не чувствовала бы себя по-настоящему счастливой, действительно любимой, или лучше все-таки было испытать все это, но встретить его, стать его любовью, посмеиваться над его грешками, без которых он был бы уж совсем идеальным, каких не бывает. Думаю, я бы снова выбрала эсэсовские сапоги сроком на три года и все те издевательства, но чтобы потом жить с Хенриком здесь, в Париже. Выбрала бы это.