Артур Хейли - На высотах твоих

— Молить? — удивился Уоррендер. — Это в каком же смысле?

— В буквальном. Умоляю вас, освободите вы шефа от вашей хватки, порвите с прошлым, верните ему бумагу с текстом вашего соглашения…

— Ну конечно, — саркастически обронил Уоррендер. — Ничего другого я и не ждал.

Ричардсон старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее:

— Теперь уже никакой пользы вам не будет, мистер Уоррендер. Ну разве вы сами не понимаете?

— Я понимаю только одно. Мне вдруг пришла догадка, зачем вы все это затеяли. Спасаете свою шкуру, вот что. Если я разоблачу Джима Хаудена, ему конец. А вместе с ним и вам тоже.

— Уверен, что так и будет, — устало согласился Ричардсон. — Хотите верьте, хотите нет, но меня это мало волнует.

Он сказал правду, убеждал Ричардсон сам себя, об этом он думал меньше всего. Но действительно, зачем же он все это затеял? Из личной преданности Джеймсу Хаудену? Отчасти да, но здесь все-таки нечто большее. Не заключалась ли разгадка в том, что Хауден — при всех его недостатках — на посту премьер-министра был благом для страны, и какие бы излишества он себе ни позволял в стремлении сохранить власть, разве он не возвращал сторицей служением нации? Хауден — и Канада тоже — заслуживал лучшей доли, нежели крах в бесчестье и позоре. «А может быть, — думал Ричардсон, — то, что я сейчас делаю, и есть проявление чувства, родственного патриотизму, что-то вроде троюродного патриотизма».

— Так я отвечу вам «нет», — заявил Харви Уоррендер. — Твердо и бесповоротно.

Значит, придется все же прибегнуть к секретному оружию.

Ричардсон и Уоррендер в гнетущем молчании испытующе разглядывали друг друга.

— А если бы я вам сказал, — медленно начал Брайан, — что имею некоторые сведения, которые заставят вас передумать… сведения, которые мне не хотелось бы обсуждать даже с глазу на глаз с вами, вы изменили бы свою позицию?

Министр по делам иммиграции ответил безапелляционным тоном:

— Ни на земле, ни в небесах не найдется такой силы, чтобы принудить меня взять свои слова обратно.

— А по-моему, найдется, — вполголоса возразил Брайан Ричардсон. — Видите ли, я знаю правду о вашем сыне.

В кабинете воцарилось молчание, которому, казалось, не будет конца.

С лицом, залившимся смертельной бледностью, Харви Уоррендер выдавил из себя свистящим шепотом:

— Что это вы там знаете?

— Помилуйте ради Бога, — запротестовал Ричардсон. — Ну разве вам недостаточно того факта, что я знаю. Не вынуждайте меня пересказывать всю эту историю.

И вновь зловещий шепот:

— Говорите, что вы там знаете? Значит, не будет между ними никаких намеков, никаких недомолвок; мрачной и трагической правды не избежать.

— Хорошо, — упавшим голосом произнес Ричардсон. — Очень жаль, что вы так настаиваете. — Он посмотрел Уоррендеру прямо в глаза. — Ваш сын Говард никогда не был никаким героем. Он был предан суду военного трибунала за трусость, проявленную перед лицом противника. За то, что бросил в бою своих товарищей и подверг опасности их жизни. За то, что стал причиной гибели своего штурмана. Военный трибунал признал вашего сына виновным по всем пунктам. В ожидании приговора он покончил жизнь самоубийством — повесившись.

В лице Харви Уоррендера не осталось ни кровинки. Через силу Ричардсон угрюмо продолжал:

— Да, воздушный налет на Францию действительно был. Но только ваш сын никем не командовал, кроме одного-единственного своего штурмана. И своего самолета. И добровольцем он не вызывался. Это было его первое задание, самый первый вылет.

Губы у партийного организатора пересохли. Он торопливо облизал их и вновь начал говорить.

— Эскадрилья летела в оборонительном боевом порядке. В районе цели их атаковали самолеты противника. Другие летчики прорвались и отбомбились, некоторые были сбиты. Ваш же сын, несмотря на мольбы штурмана, разорвал строй и повернул назад, оставив своих товарищей в уязвимом положении.

Уоррендер дрожащей рукой поставил стакан.

— На обратном пути, — монотонным голосом излагал Ричардсон, — в самолет попал зенитный снаряд. Штурман был тяжело ранен, но ваш сын остался невредимым. И тем не менее ваш сын бросил штурвал, оставил кресло пилота и отказался управлять бомбардировщиком. Штурман, несмотря на раны и тот факт, что он не был обученным летчиком, взял на себя управление поврежденным самолетом и в попытке дотянуть до дому…

«Если сейчас закрыть глаза, — мелькнуло в голове у Ричардсона, — я, словно наяву, увижу эту страшную сцену: тесная кабина вся в крови штурмана, оглушительный рев моторов, зияющая пробоина от снаряда, пронзительно свистит врывающийся сквозь нее воздух, резкие хлопки снарядов, рвущихся снаружи кабины… А внутри кабины… все обволакивает страх, подобно липкому зловонному облаку. И в углу кабины — скорчившаяся в животном ужасе жалкая фигурка сломленного человеческого существа. Ах ты, бедняга, — пожалел его про себя Ричардсон. — Застигнутый страхом врасплох бедняга. Ты просто сломался, вот и все. Ступил через тот незримый край, на котором балансируют многие из нас. Знает Бог, ты поступил так, как часто хотелось другим. Кто мы такие, чтобы теперь тебя осуждать?»