Михаил Садовский - Ощущение времени

— А где ты сейчас… — откликнулся Додик.

— Я? — игриво перебила Милка, — сдавала экзамены… у меня сессия была.

— Додик! — воскликнула она совсем другим тоном, — поздравь!

— Замуж вышла? Скоропостижно?! — что-то разъедало его внутри, и он никак не мог сдержать раздражения.

— Зачем ты так, Додик? — поникшим голосом возразила Милка и сама удивилась своей уступчивости. — Я похвалиться хотела!

— Ну, прости… Хвались!

— Да ну тебя, Додик!.. Какой ты! — И он снова вздрогнул от знакомой с детства интонации — что же это такое?! Что за напасть?! Что за мука?!

— Какой? — спросил он, понурясь.

— Неуравновешенный! Вот какой! Я ещё экзамены сдавала! — продолжила Милка прежним голосом.

— Ещё? Какие?

— Догадайся теперь сам… хотела сказать — ты перебил меня! Догадайся!

— Не… я пас… ты непредсказуемая… ты…

— Ну, ну, говори, какая… — но Додик замолчал, поджал губы и развёл руками. Милке показалось, что она уже произвела эффект, и она выпалила, не в силах дольше сдержаться:

— Я сдала экзамены… в комсомольскую школу… и поступила!

— Куда? — опешил Додик, — куда?

— В комсомольскую школу, — еле проговорила растерянная Милка, она не ожидала такой реакции.

— В комсомольскую школу? Зачем? — его удивление было настолько искренним, что Милка даже огорчилась его непонятливостью и начала объяснять… она говорила, что сдала экзамены за второй курс в техникуме и ей зачли многие предметы. И что теперь она и получать будет больше, такая там стипендия, и возможностей больше — и поликлиника, и путёвки, и что там прекрасное образование широкого профиля, и командировки по обмену, даже за границу через «Спутник», а она так мечтала всегда… Додик рассеянно слушал и думал о своём, глядя на её возбуждённое радостью лицо, что ведь она тоже знала про повесть… что он закончил повесть… как он мог забыть… Милка знала про повесть… и теперь эта комсомольская школа… она никогда даже не намекала о такой возможности… у него вообще никак не связывались совершенно разнородные понятия: Милка и комсомол… всё путалось в его сознании: слова, произносимые сейчас Милкой, и то, как она пристально интересовалась его повестью… Тогда это не казалось странным, но сейчас… в нём опять всё напряглось и буквально дрожало, и спазм схватывал горло… ну, как же он мог забыть, и как мог довериться первой встречной… «В чём довериться?» укорял он себя, и «Почему первой встречной… теперь уже не первой встречной!» И он уже не мог говорить… только подумал, что это слишком много сразу… что за странное совпадение… «серый мыш»… Милка, комсомольская школа… Как хорошо было в больнице… ещё три дня назад он жил в совершенно другом мире и сам был совершенно другим.

Одиночество существует в мире, как античастица. Обнаруживает его самый чувствительный прибор — душа, которой наделено всё живое… оно незаметно существует в нас, и мы пользуемся им, надёжным убежищем, когда мир необъяснимо отторгает нас и завтра кажется недостижимым. И если «одиночество в толпе» стало обычным с развитием современного мира, то одиночество в себе — всё более ценимым и дорогим… в него глубже и глубже зарывается человек, и труднее и труднее найти туда дорогу чужому взгляду, чужому сердцу. Зато там, в тайных незримых пространствах, есть возможность достичь самого себя и наслаждаться снова и снова одним и тем же счастьем, переживать снова и снова один и тот же триумф и, нисколько не смущаясь, достигать всего желаемого, что так ярко оживает на бледном, несмываемом фоне невероятности и невозможности.

Огороженный больничными стенами, предоставленный самому себе, избавленный от суетных забот, Додик уже не переносился в свой любимый мир, где жила Милка, — он не выходил из него… он строил и достраивал его, не упуская незначащие мелочи… там всё было ему так дорого, что хотелось сделать его совершенным! Он населял своё сокровенное одиночество самыми дорогими людьми, он жил там самыми яркими и открытыми чувствами и не боялся, что чужая воля может разрушить его своим грубым прикосновением и ничтожным капризом…

Может быть, поэтому всё, что обрушилось на него на воле, показалось таким сокрушающим селем, что он растерялся… его душевный иммунитет не был готов к новым жизненным передрягам.

— Парень! Где тут пивка попить хорошего? — Додик обнаружил, что стоит на бордюрном камне у перекрёстка, шикарная невиданная машина остановилась перед ним, и сквозь плавно опустившееся стекло мужчина лет сорока, перегнувшись от руля вправо, к нему, снова спрашивает, выводя из оцепенения: — Мужик, где тут пивко хорошее? Покажешь? Садись! — и плавно открывается тяжёлая дверь, он оказывается в огромном бежевом салоне, удивляясь, почему это делает, снова плавно ползёт стекло, и мотор не ревёт и не стучит, а чуть слышно что-то внушает шелестящим шёпотом… а он только слушает и со стороны наблюдает за всем, что происходит, так и не произнося ни слова… — Я ухожу через три дня… — продолжает незнакомый, — куда время убил, сам не знаю… в Таганрог смотался… к одной зазнобе, здесь — к другой… три дня осталось… слушай, отпуск убить — тяжелое дело… пить не пью шибко… бабы надоели… это, когда их нет долго, с ума сходишь, а подряд много — надоедает… правда… и в запас не на…ся… а ты здесь живёшь, местный? — и Додик вполне обходится кивками головы, жестами налево, направо… а представившийся Станислав всё говорит, и говорит, и не может остановиться… он накопил слишком много внутри себя там, куда опять уходит, и видимо, знает, что опять придётся долго копить, и он хочет вырваться из своего одиночества… — Слушай, а ты что делаешь? Вообще? Кормишься чем?