«Может, так и нужно, — размышляет Давид, — отмахать свои километры, детей поднять и тихо уйти».
Самое большое богатство в доме — сундук, в котором Нюра прячет наворованный с птицефермы по горсточке комбикорм. Зимой этим кормом пробавляются три её курицы и петух. Овощи с огорода и яйца — вот всё, чем кормится семья. Нюриной зарплаты всего-то и хватает на спички, хлеб да керосин, но работа в колхозе даёт право жить в своём доме, стоит-то дом на колхозной земле.
«Хорошо хоть мне на этой земле не век вековать, — радуется Давид, — отработаю положенные три года и уеду». Особенную тоску у городского жителя вызывали на широких волжских просторах суховеи. Степь с круговертью поднятых ветром песка и земли страшила мраком и первозданным хаосом, хотелось забиться в нору, сжаться и замереть.
В один из осенних дней с дождем и завыванием ветра, Давид поднимался по лестнице конторы. После долгого хождения по степи под тяжёлым намокшим брезентовым плащом — проверял изоляционные работы на строительстве теплотрассы, нетерпелось выпить — согреться. Он уже представлял у себя в кабинете гранёный стакан в руке и булькающий звук, как вдруг открылась дверь химической лаборатории, и перед долговязым инженером Рабиновичем предстала коротко стриженная, зеленоглазая девушка в узкой юбочке, едва прикрывающей острые коленки. Она и оказалась тем самым специалистом — выпускником химического факультета, которого давно ждали на нефтебазе.
Всё решилось с первого взгляда: крепкие ноги и незамысловатая вышивка на подоле загипнотизировали Рабиновича и пробудили неожиданную для него самого страсть охотника. Людочка тут же почувствовала свою власть над этим узколицым евреем с пышной шевелюрой темных волос и чувственным ртом. Повелительница, она же и жертва. Будь вместо этого оторопевшего очкарика тот, кого нужно добиваться, завоёвывать, появился бы стимул совершенствовать ум и душу. Сейчас же, когда исключались сомнения в своём могуществе, можно было расслабиться, обмякнуть.
Инстинкт подсказывал: догонять лучше, чем убегать, но догонять некого — вокруг пустая степь.
Рабинович взял её руку и прижал ладонью к своей груди. Людочка не отстранилась.
А вечером искушенная в любви девушка спрашивала Давида: «Евреи все такие страстные?»
Правление нефтебазы выделило молодым времянку — обитый шифером дощатый домик в одну комнату, с круглой, железной печкой. Каждый день не избалованные заботой и мужским вниманием женщины видели инженера Рабиновича с добычей: тащил ли ведро картошки, или купленного у рыбаков на другом берегу Волги огромного леща. А когда из времянки молодых тянуло запахом баранины, знали — к калмыкам в дальнюю степь ходил.
Сколько вёсен прошло с тех пор, как война кончилась, а женщинам под Сталинградом казалось, будто вчера только прятались в погребе от обстрела. Фронт был рядом, на ночь мужчины приходили домой, а если не появлялись, женщины отправлялись искать своих среди убитых. Хоронили своих и чужих. После войны работали землекопами на стройке Волго-Донского канала. Возле землянок, где они жили, задолго до окончания строительства канала, взгромоздили гигантский колосс вождя. Гранитный Сталин в длиннополой шинели, с фуражкой в опущенной руке стоял у одного из будущих шлюзов на высоком берегу и был виден далеко вокруг. Как и многим тогда, Давиду казалось — Сталин бессмертен. Будучи подростком, стоял он седьмого ноября, стиснутый сплошной толпой на Красной площади, и смотрел в ночное небо, где скрещивающиеся лучи прожекторов, высвечивали цветной портрет вождя со звёздами генералиссимуса на погонах и римские цифры знаменующие очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. На плотную людскую массу падал мокрый снег, но никто не замечал ни холода, ни снега, ни слякоти под ногами.
В такой же сплошной толпе двигался Давид к Колонному залу — в первый и последний раз увидеть того, кто, казалось, не мог умереть. Некто невидимый регулировал потоки трудящихся из Москвы и пригородов, направляя их на главную магистраль; шлюзы на той или иной улице то открывались, то закрывались.
Двигались медленно, подолгу стояли, а когда заслон убирали, срывались на бег.
Промозглый мартовский день подходил к концу. Стало смеркаться. Пополз слух, что пускать в Колонный зал будут ещё только два часа. И тут люди, с раннего утра продрогшие на морозе, бросились на баррикады из плотно подогнанных друг к другу грузовиков. Первые проскочили, за ними полезли другие. Тут же подоспела конная милиция. Пытаясь закрыть прорыв, втиснуться между лавиной трудящихся и грузовиками, по которым карабкались ловкачи, наездники стегали нагайками лошадей. Бедные животные, задрав оскаленные морды, крутились в людском водовороте. Давида отбросило к высокому дощатому забору, и он оказался зажатым между забором и крупом лошади. Пытался вывернуться, нырнуть под брюхо коняги — не получалось. Толпа напирала, коняга пятилась, вжимаясь задом в грудь стоящего за ней человека. Давид колотил кулаками по крупу лошади, кричал в окаменевшую спину сидящего в седле милиционера; он уже хрипел, когда умное животное, переступив ногами, высвободило его из тисков. Оглянувшись, спасенный увидел на неподвижном, бесцветном лице седока циничную усмешку опричника — а ведь мог и задавить.
Читать дальше