Дина Ратнер - Бабочка на асфальте

Дорога в степи привела, наконец, к небольшой деревне в одну улицу. Уже были глубокие сумерки, почти ночь, когда выплыли навстречу приземистые избы; в окнах ни одного огонька. Вскрикнул и тут же смолк петух, где-то скрипнула плохо притворенная калитка. И опять тихо. Давид прошел вдоль деревни, высматривая, где бы попроситься на ночлег. Пока размышлял, в какую дверь постучаться, из крайней избы вышла и направилась к колодцу женщина с двумя ведрами.

— Скажите, у кого тут можно переночевать? — бросился к ней путник.

— Командировочный, что ли? — спросила повязанная косынкой по самые глаза женщина.

— Да нет, работать сюда на нефтебазу приехал. По распределению из института.

— Значит, надолго. Вот и выбери себе хату справную, на крышу смотри. Вон у Горбачёвых железом крыта — не промокает. Туда и иди. — Женщина ловко вытащила из колодца полные ведра, подцепила их коромыслом и, переваливаясь как утка, направилась к дому. У неё одна нога была короче.

— А у вас можно? — спросил вдогонку Давид.

— У меня крыша старая — протекает. Ещё до войны толем крыли. И тесно, ребятишек двое.

— Мне много места не надо, где-нибудь в сарае на сеновале.

— Ночуй. Завтра оглядишься, получше найдёшь. Здесь рабочие и во времянках живут, только зимой-то в них не натопишься. По пять баб в каждой, навалом спят, приткнутся друг к дружке — и тепло. Сколько их здесь мается, — не то себе, не то шедшему следом заезжему человеку говорила хозяйка дома. Она подняла и поставила на лавку вёдра с водой, не расплескав ни капли. Бесшумно, не глядя на нечаянного гостя, достала из комода чистую тряпицу, застелила ею соломенный тюфяк, расправила грубошёрстное солдатское одеяло и сказала:

— Спите на здоровье.

— А вы? Это же ваша постель.

— Да я с детьми на полу лягу, летом оно и лучше — прохладней.

На следующий день с утра пораньше спешил Давид к, розовеющим в лучах восходящего солнца, цистернам нефтебазы. Невдалеке, слева от выстроенных в шахматном порядке цистерн, лоснилась гладь залива с застывшими на ней баржами.

Справа — новое, из красного кирпича, двухэтажное здание конторы. Мерный стук насоса, перекачивающего мазут по подвесному трубопроводу, делал утреннюю безлюдную тишину особенно ощутимой. На первом этаже конторы по обе стороны коридора двери с табличками: «Директор», «Главный инженер», «Бухгалтерия», «Отдел кадров».

— Ещё рано, никого нет, — пояснила женщина неопределённого возраста из отдела кадров, только её дверь оказалась не запертой. Прочитав направление на работу, сказала:

— Располагайтесь на втором этаже в кабинете начальника теплоцентрали.

— А он что, в отъезде?

— Да нет, вы и будете этим самым начальником. Вот вам ключ.

Давид поблагодарил, взял ключ и повернулся было уйти, но кадровичка продолжала говорить:

— Кабинет начальника химической лаборатории тоже на втором этаже, лаборатория пока закрыта, специалиста нет. Послали заявки в Москву и Ленинград. Должны прислать.

И потянулось время — один бесконечный день. Давид проверял расчёты строительства теплоцентрали, сверял чертежи, делал обмеры на местности. А ночами, отгороженный от хозяйки и её детей ситцевой занавеской, лежал на соломенном тюфяке, смотрел в черноту и думал: «Нет у людей выбора, идут всего лишь по той дороге, которая открывается перед ними».

В избе душно, почему-то в деревне нет форточек и окна не открывают. Среди ночных шорохов, поскрипывания, попискивания за стенами, на чердаке, Давид различает едва уловимое дыхание Оли — хозяйкиной дочки. Тоненькая, беленькая девочка с едва наметившейся грудью и светлыми, как голубеющее на рассвете небо, глазами совсем не похожа на свою смуглую, черноглазую мать. Рядом посапывает её братик, шестилетний Вовка, он чернявый, узкоглазый, вроде татарчонка. Оля высокая, медлительная; ходит — плывёт лебёдушкой. Вовка, наоборот, низкорослый, юркий. Отца у них нет и, судя по всему, не было. За хозяина в доме сметливый Вовка. То он, по-деловому насупившись, прилаживает отвалившуюся от забора доску, то чинит табуретку или тащит какую-нибудь корягу на дрова. А то часами, посиневший в холодной воде реки, ловит раков. Гордый добычей, тащит их шевелящихся в сетке домой. Тут же разводит во дворе огонь, кипятит воду, варит, заталкивая в котелок вываливающиеся клешни. Дети в деревне взрослеют рано.

Первой на исходе ночи оставляет избу мать. «Пока доковыляю до места — рассветёт», — объясняет она. До колхозной птицефермы далеко — километров шесть, а то и больше. Переваливаясь как уточка, Нюра доберется туда в хорошую погоду часа через два — два с половиной. Ходит она в низко надвинутом платке, не поднимая глаз. Сторонится людей. Стыдится ли своей хромоты, или может того, что прижила детей без мужа. Тяжёлый труд валит её замертво. Вернувшись домой, пьёт зачерпнутую из ведра воду, опускается у стены на пол и тут же засыпает.