Станислав Соловьев: Годовщина

Ненависть. Вот что росло в нем. Вот что взрастил в нем Чистильщик — смуглый человек с темно-каштановыми, почти черными волосами и аккуратно подстриженными усами, истинный вэйл, Спаситель страны и Надежда народа. Правда, его ненависть заметно отличалась от всеобщей ненависти. Они ненавидели "рыжих недочеловеков". Он ненавидел Чистильщика. Он ненавидел активистов. Он ненавидел МБЗ. Преподобного Вайана. Ставший популярным знак "Рыжим вход воспрещен!". Этим знаком весь город покрылся как проказой — магазины, церкви, предприятия, бани, общественный транспорт, парки, бензоколонки, жилые дома, улицы — все они покрылись оранжевыми кругами, перечеркнутыми черной линией. Тех, кто не хотел вешать такой знак — их избивали, их заведения закрывали, их арестовывали. Они пропадали. О них никто ничего не знал. В народе пустили слух, что все неблагонадежные и ЛБО теперь работают на Юге — в специальных лагерях. Собирают очистительные системы, делают фильтры, выращивают экологически чистые продукты. Правда, никто не видел эти проклятые "чистые продукты". Все продолжали питаться стандартизированными пищевыми концентратами. Все продолжали пить дистиллированную воду.

"Жизнь! Чистота! Здоровье!" — кричали они, поднимая вверх сжатые кулаки. Они хотели верить. Они хотели жить. Они хотели пить нормальную воду, дышать нормальным воздухом, рожать нормальных детей. Они стояли на Центральной площади — не было места, трудно было дышать, столько было людей. Раскрасневшиеся лица, застывшие перекошенные рты, глаза, смотрящие в никуда — туда, где надежда. И Чистильщик — уверенный, коренастый человек в белой блузке, чьи слова просты, чьи движения живописны в своей лаконичности. Он и несколько его сподвижников по Движению на балконе Республиканского дворца. Белые знамена с зеленым треугольником. Бравурная музыка. И слова, как молитва, как заклинание, как барабанная дробь: "Жизнь! Чистота! Здоровье!"

Коэн засыпал. Его голова падала на грудь. Он вздрагивал. Шептал, с трудом ворочая шершавым языком: "Нельзя засыпать… Идти, нужно идти… Нельзя… Идти…" Пол плавал у него перед ногами, пол казался ему залитым водой — чистой, вкусной, холодной водой, которую необходимо выпить, которую он пил, но которая была сухим и горячим линолеумом. Он шарил в беспокойстве руками. Звуки доносились до него или ему казалось, что они доносились. Или ему снилось это?..

Лицо Хасса. На той вечеринке, когда они спорили о поэме Велейрика. Хасс смеялся, когда у него вместо "Велейрик" получалось "Вэйлэйрик" — они выпили достаточно вина и пива. Какие-то девушки в желтых платьях. Музыка. "А помнишь, когда мы с тобой ездили на Северные фермы?.." — спрашивал Хасс, а Коэн не мог ответить, у какого крестьянина они ночевали и почему вместо грибов они нашли ржавый остов дремучего автомобиля. Было тепло. Была весенняя ночь. Пошел легкий дождик — но никто не вышел во двор, под фонарь. Они были не настолько пьяны, чтобы забыть предупреждение Гидрометеоцентра о кислотных дождях…

Коэн внезапно проснулся. Что-то разбудило его. Он удивленно отметил про себя: разбудило. Значит, его все-таки сморило. Значит, он заснул…

Сколько сейчас? — беззвучно спросил Коэн у часов, но часы ему ничего не ответили. Они стояли. Солнце пробивалось сквозь жалюзи; падая на плечи Коэна, жгло кожу. Коэн сидел и тупо смотрел на остановившиеся часы. А когда в дверь застучали, он медленно поднялся, словно не понимая, где он находится и что он здесь делает, взял пистолет в руку и пошел к дверям. В голове звенела пустота, и в ней эхом отдавались выкрики из-за двери. Пистолет в руке сразу стал мокрым от пота. Коэн боялся, что сейчас палец соскользнет на курок, и он отстрелит себе ногу. Он подошел к двери и вспомнил, что у него остался в лучшем случае один заряд — почти все были растрачены у супермаркета. Коэн попытался что-то сказать шумной двери, что-то разумное, но ничего не получилось — горло пересохло и затвердело, покрытое горькой коростой опустошения. Он протянул левую руку, не смотря, нащупал дверную ручку и потянул её на себя.

Спустя два дня его расстреляли.

Александрия, 22 августа 2001 г.