Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

— Ну, как работаете? — задал вопрос полковник.

— А что работа, гражданин полковник! — за всех ответил Зуев, как положено зэку. — Помру скоро. Перед смертью-то дашь когда наесться разок?

Полковник был из старой гвардии и любил иногда показать себя.

— Накорми его, — сказал он ключнику.

Ключник спрашивает:

— А сколько ты хочешь съесть, Миша?

Тот отвечает:

— А сколько дашь.

— Десять булок хлеба съешь? — спрашивает снова ключник.

— А что ж? — отвечает Миша. — Отчего же не съесть голодному человеку?

Принесли десять буханок хлеба.

— Ну, Миша, — сказал полковник. — Если ты не съешь, то я тебя съем!

Миша присел на камень и начал заглатывать кусок за куском, отрывая их от буханки и почти не жуя. Когда последняя была закончена, он упал на землю. По дороге в больницу он умер от заворота кишок, но говорили, что на лице его была счастливая улыбка: он все-таки успел наесться перед смертью.

Помню один из редких случаев, когда я по каким-то причинам не отказался от работы: вероятнее всего, мне нужно было встретить кого-то в рабочей зоне. В тот день наш отряд отправили в каменоломню. В отряд объединили две камеры, то есть человек шестьдесят или семьдесят. По бокам шагали семеро охранников. Отряд шел хмуро, никто даже не перешептывался. Голод мучил всех уже с самого утра. Конвой не особенно следил за зэками — что с ними может приключиться на территории тюрьмы, огороженной стеной, обнесенной колючкой, с автоматчиками на вышках по углам? Неожиданно перед отрядом появился старый запыленный грузовичок с кузовом, доверху наполненным красной свеклой, который направлялся к тюремной кухне. В мгновение ока весь отряд, не сговариваясь, молча бросился на грузовик. Несколько человек вытащили водителя, заглушили мотор и отобрали ключи. Остальные карабкались в кузов, хватали свеклу и грызли ее, сырую, грязную, словно это были яблоки самого лучшего сорта. Открыли задний борт, свекла хлынула водопадом на плечи, на склоненные головы, потекла потоком на землю. Люди бросались ничком и ели, ели, не отрываясь, пока опомнившаяся охрана била их дубинками по спинам, по головам, орала, пыталась оттащить от грузовика. Никто не обращал на побои ни малейшего внимания, у всех была только одна мысль — еда! Нежданно им выпало такое счастье, привалило столько пищи, какая бы она ни была, невареная, немытая, в комьях сырой земли, с трудом поддающаяся этим зубам, отвыкшим жевать, этим сузившимся пищеводам, потерявшим привычку пересылать съедобную массу, этим желудкам, почти позабывшим свою основную функцию. Лица и рты у всех были измазаны кроваво-красным свекольным соком, который мешался с потоками крови. С вышек начали стрелять в воздух, но и это никого не остановило. В считанные минуты от машины свеклы не осталось ничего, кроме раздавленных в свалке клубней, перемешанных с дорожной грязью, да разбросанной вокруг вялой истоптанной многими ногами ботвы.

Идти на работу никто уже был не в состоянии. Многие не могли встать на ноги, несмотря на угрозы конвоира. Человек пятнадцать забрали в больницу с тяжелыми расстройствами или заворотом кишок. Голодный не должен наедаться так быстро. К тому же, и более здоровые желудки не могли бы переварить эту грубую сырую массу. К вечеру того дня четверо заключенных умерли в больницах в страшных мучениях.

Голод доводил людей до отчаяния. В народных сказках добрый молодец, чтобы не упасть с высоты, не колеблясь, отрезает кусок мяса от своей ноги, чтобы напитать голодного орла, который несет его на себе через море. Тюремное население ни минуты не колеблется перед членовредительством для того, чтобы утолить голод, когда тот становится невыносимым. Мне могут привести в пример героическую голодовку осажденного немцами Ленинграда, но, во-первых, во время блокады голодали поголовно все, тогда как в советской тюрьме умирающий с голоду каждый день видит сытые рожи людей по ту сторону кормушки, а во-вторых, и про блокаду нам еще многое неизвестно. Арестант на нарах в своей камере, на прогулке, на оправке, в бане и на работе внимательно присматривается ко всему, что его окружает, и использует все время для постоянных размышлений.

Любая щель между возможным и запретным дает пищу его уму.

Никто не изощрен так, как зэк, во всем, что касается того, как раздобыть пропитание и выжить. Сколько раз я был свидетелем симуляции, которая ставила жизнь человека под угрозу, но обещала возможность наесться. Голод страшней самой смерти. Помню одну из самых жутких затей, граничивших с самоубийством, но обещавших возможность утолить страшный, невыносимый голод, так называемую якорицу. Изголодавшийся человек делает из проволоки что-то вроде якоря или рыболовного крючка, три острых конца которого плотно стягиваются ниткой, а в ушко вдевается длинная, тонкая и прочная бечевка. Голодающий проглатывает якорь, так что конец бечевки торчит изо рта. Когда в желудке нитка разъедается, якорь раскрывается, острые концы впиваются в стенки желудка или пищевода и вытащить его обратно становится совершенно невозможным. Конец бечевки привязывается к двери камеры, и если кто-нибудь попробует ее открыть, желудок несчастного разрывается, вытаскивается наружу, словно у попавшей на крючок крупной рыбы. Голодный ложится, сокамерники стучат в дверь ногами и кричат: «Якорица! Начальник, человек помирает! Якорица!». Когда открывается кормушка, голодный требует одного: чтоб его накормили, или он сам потянет за веревку. Надзиратели по опыту знают, что такое якорица, и боятся открыть дверь в камеру, чтобы не убить симулянта. До сих пор я думаю, что их останавливало: внутренние инструкции? Приказ по министерству? Боязнь ухудшить статистику смертности по своей тюрьме? Или страх обычного человека вызвать смерть, которой от него не требуют обстоятельства или начальство?