В этот раз произошло неожиданное. Приняли всех, кроме меня.
— Ты еще должен показать себя, Билунов, — сказал мне секретарь комитета комсомола. — Может, в следующий раз…
Конечно, формальная причина нашлась: я недавно подрался с одним из членов комитета. Но меня никто не предупредил. Я как дурак стоял со всеми в строю, пока их вызывали к трибуне, чтобы приколоть комсомольский значок и вручить билет. Моя буква была в самом начале алфавита, а меня заставили стоять до конца списка и объявили последним. Я убежал домой и — стыдно вспомнить! — проплакал всю ночь.
Утром я пришел к Петру Петровичу. К кому же мне было идти?
— Ты завтракал? — спросил он меня.
Я отрицательно покачал головой. Мне было не до завтрака.
— Тогда давай вместе. Идем-идем! — сказал Петр Петрович. — У меня есть все, что нужно.
Он достал яйца вкрутую, обкатал их на столешнице и ловко очистил. Поставил соль, черный хлеб, вынул откуда-то свежие, словно смазанные лаком перья зеленого лука.
— Вырастил на окне… Посадил на Пасху, а теперь понемногу щиплю, — пояснил он мне.
Чайник был электрический, вскоре вода закипела, и чай был густо заварен, почти до черноты, как он любил.
— Ну, рассказывай, Леонид, — предложил Петр Петрович, разлив чай по чашкам. В серьезные минуты он не называл меня Леней.
Я рассказал в подробностях то, что ему наверняка уже было известно.
— Не жалей, — сразу же сказал Петр Петрович. — Когда-нибудь будешь гордиться, что тебя не приняли!
— Когда? — спросил я тут же, хотя не думал получить никакого ответа.
— Ты сам знаешь, что никто тебе этого не может сказать. Но я уверен.
Он намазал черный хлеб маслом, разрезал яйца вдоль на ломтики и, распластав их по куску хлеба, присыпал зеленым луком и серой солью. Уже смотреть на это было вкусно.
— Сделать тебе тоже? — спросил он, увидев мой взгляд.
— Спасибо, — отказался я. — Я сам.
— Если хочешь, я расскажу тебе мою историю, — предложил он, запивая бутерброд крепким чаем. — Чтоб тебе было понятней.
И я услышал историю жизни Петра Гордиенко, русского, 1907 года рождения, беспартийного, под судом и следствием состоял, на оккупированной территории и в плену находился.
Петр Петрович родился в семье профессора Петербургского университета. Его отец, прогрессивный интеллигент, как многие его коллеги, поддерживал революцию, но не совсем верно выбирал свои симпатии среди победителей, за что был посажен в подвалы ЧК, где и сгинул. Молодой Петр Петрович пошел на завод зарабатывать пролетарское происхождение, кончил рабфак, потом Институт красной профессуры в Москве и стал по примеру отца профессором истории в Ленинградском университете. В начале войны он ушел добровольцем на фронт, выжил в ополчении, где погибли почти все, с кем он начинал воевать, стал разведчиком, много раз ходил в тыл к немцам и, прекрасно владея немецким, трижды возвращался с пленным «языком». Был увешан орденами и медалями, в частности, получил редкую медаль «За отвагу», но однажды попал в плен, через месяц бежал и провел через линию фронта еще пятерых солдат и офицеров, попавших в окружение. По прибытии в свою часть был арестован, разжалован, лишен наград и отправлен в лагерь.
— За что? — не понял я.
— Сталин считал, что его воины должны умирать, но не сдаваться в плен, — серьезно ответил мне Петр Петрович. — Ни при каких обстоятельствах. Даже если ты ранен и взят в плен в бессознательном состоянии, ты все равно виноват.
— Вы были ранены? — спросил я.
— Конечно, — улыбнулся он. — Три раза.
Даже после смерти Сталина (он сказал «тирана») его не сразу реабилитировали. Отношение к попавшим в плен долго оставалось неизменным, и Петр Петрович просидел еще три года. Выпущенный на свободу после XX съезда, он уже не вернулся в Ленинград. Родных у него не было. О нем «позаботился» КГБ и направил его в наш спортинтернат библиотекарем.
— Почему библиотекарем? Вы могли бы преподавать! — сказал я взволнованно.
Петр Петрович покачал головой.
— Бывший пленный, бывший заключенный… Лишен доверия.
— Но сейчас же по-другому? Даже культа личности больше нету? — спросил я.
— Я бы сказал по-другому: личности нету. А культ… — как-то грустно улыбнулся Петр Петрович и надолго замолчал.
— Тиран и тирания — не совсем одно и то же, — заметил он вдруг. — Наполеон, к примеру… Это был тиран, но тирании во Франции при нем не было. Во всяком случае, не было ничего похожего.
На что похожего, он не уточнил, но я уже начинал понимать его с полуслова.
Читать дальше