Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

— Человека можно убить голыми руками! Его можно парализовать одним пальцем, если знать, куда ударить, — говорил нам на занятиях инструктор. И добавлял, усмехнувшись: — Если, конечно, он даст к себе настолько приблизиться…

Каждое утро, пробегая по длинному двадцатиметровому коридору от спальни до умывальника, еще даже не почистив зубы, мы работали с развешанными по стенам плакатами, каждый из которых схематически изображал человека с его сухожилиями, мышцами и главными органами. В разных местах тела были нарисованы кружки, в которые мы должны были не раздумывая ткнуть пальцем. К этим кружкам было подведено электричество, и при касании каждого из них на плакате загоралась лампочка: синяя лампочка значила, что твой человек на плакате временно потерял память, зеленая означала паралич, красная — кардинальное решение, как наши инструкторы ласково называли убийство. Благодаря нашим ежедневным тренировкам я знал наизусть все болевые точки и владел многими приемами. Поэтому я не боялся стычек даже с теми, кто сильнее меня.

Длинный старшеклассник приблизился и дал мне легкого пинка ногой, но тут же был опрокинут на землю. Я схватил его ногу, резко повернул и дернул на себя. Конечно, их учили тому же, что и нас. Их учили гораздо дольше, чем нас, и они наверняка владели теми же приемами и многими другими. Просто он не ожидал и всерьез разозлился.

Вскочив на ноги, он бросился вперед. Было понятно, что мне с ним не справиться. Через минуту я уже лежал на земле, и он пытался схватить меня за горло. И тут я перехватил его руку и бульдожьей хваткой вцепился в нее зубами. Он пытался вырваться, схватил меня за шею второй рукой, приподнял над землей и начал душить. Я все сильней сжимал зубы. В этот момент меня можно было убить, но я не разжал бы челюсти. По руке текла кровь, боль была невыносимой.

— Все! Хватит! — закричал длинный. — Ты что, бешеный? Отпусти, я тебя не трону!

Я разжал зубы. Палец был прокушен до кости. С тех пор никто из старшеклассников не связывался со мной, а в классе стали относиться ко мне с еще большим уважением. Старшеклассник постарался замять происшествие: оно его не красило. Тогда меня никуда не вызывали, но не зря же нашу школу, как я узнал позже, курировал КГБ, главный мастер по доносам и дознаниям: мне этот случай потом не раз вспоминали.

В очередную субботу я, как всегда, пришел в библиотеку. Петр Петрович открыл мне дверь и посмотрел на меня с какой-то новой улыбкой:

— Слышал, слышал… Защитник слабых и обездоленных?

Я смутился. Я не думал, что он знает об этой драке. Однако мне вовсе не было стыдно. В конце концов, тот напал на нас первым и думал, что останется безнаказанным.

— Я давно хотел поговорить с тобой о другой литературе, — сказал Петр Петрович, когда мы уселись возле его стола за стеллажами. — Величие русской литературы неоспоримо, и ты неизбежно узнаешь это в свое время. Но в мире существует еще одна великая литература — французская. Возможно, русская литература ближе всех других приблизилась к загадкам человека…

Он посмотрел на меня своим умным молодым взглядом, который так не вязался с его сединой и всей фигурой человека не то чтобы старого, но усталого, не совсем здорового, не спортивного, что у нас, тогдашних, с нашим культом здоровья и силы, вызывало в лучшем случае сожаление и чувство превосходства.

— Не старайся понять, — сказал он мне. — Ты только запомни, потом тебе будет ясно… Французская же литература, как никакая другая, занималась вопросом «человек среди людей». Эта литература характеров, ситуаций, людей действия…

Он говорил уже не мне, а словно сам себе, и в такие минуты я забывал, что он горбится, плохо видит и носит очки, что вряд ли он может взять на руки и перенести в другой конец библиотеки хотя бы полсотни любимых книг разом.

— Нам нельзя не любить Россию, — проговорил он задумчиво. — Кто мы без России? Это наша страна, наш язык… Но иногда я с горечью думаю, что правы были наши философы начала века, которые писали: главная беда России в том, что в ее истории не было периода рыцарства. В отличие от европейских стран…

Он долго молчал, словно давая мне время обдумать эти слова, которых я все равно тогда не понимал.

— Правда, — Петр Петрович опять улыбнулся своей особой, несерьезной улыбкой, — среди рыцарей было столько всякой дряни… бандитов… многие даже не знали грамоты, а вот ведь — период рыцарства! И это меняет дух народа…

В тот день мы долго говорили о французских писателях, и я ушел к себе в палату с «Отверженными» Гюго под мышкой!