Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Времени было достаточно, дни повторялись с точностью до фразы, до грамма, все было заведомо известно, можно было бы и не приходить, можно было уже и не жить вовсе. Все правильно, думал Карл, тридцать семь, Пушкин бы на моем месте уже застрелился.

С утра лил сентябрьский дождь, по пыльному окну подвала текли широкие волнистые струи, трещала над головой трубка дневного света. Все молчали, шуршали чем-то, говорить было невмоготу. Вдруг Карл услышал лай, тоскливый собачий лай, и понял не сразу, что лает он сам, и, поняв, залаял свободнее, вдохновеннее, во весь голос, почти счастливо. Малчик оглянулся и жалобно подвыл без улыбки. Валя сидел, опустив голову.

— Але, але, — сказал Алеша, — а-а, приехал? Ты где? Давай, подруливай. Что взять? Никак забурел?

— А знаешь, ничего пока. У меня тут портвяшок есть, а там разберемся.

— Ну, ты совсем Вольтер, — сказал Карл, — работы Гудона.

— Гудон-мудон, — проворчал Алеша, — проходи в кабинет.

Узкую восьмиметровую свою комнату в коммуналке Алеша называл кабинетом. Была еще одна комната, побольше, спальня и гостиная, там некогда пребывали Ольга и Аленка, но Ольга ушла, забрав дочку, Алеша комнату запер.

Письменный стол стоял у окна, левую стену занимал стеллаж с книгами, на правой висела непомерно большая копия модильяньевской обнаженки, Ольгина работа, под картиной стоял диван.

— Ну, рассказывай, — Алеша достал из-под стола початую бутылку портвейна. — Когда приехал, что Татьяна, как дети-мети…

Карл знал, что это не простая вежливость, что Алеша ждет отчета, и рассказал что смог.

— Значит, в общих чертах все в порядке, — подытожил Алеша. — Ну давай, как ты говоришь, со свиданьицем. Стихи пишешь? — поморщился Алеша от колбасы. — А я вот перевожу туркмена. Говно полное, но, знаешь ведь, из всех форм литературных заработков эта самая приемлемая. А они ребята простые, приехал туркмен и говорит: «Алеша, что хочешь?» Коньяк какой-то местный приволок, чуть ли не ведро, ночевал даже у меня тут, на диванчике. По-русски едва «мама» говорит, и подстрочники такие же. Ну да пес с ним, разберемся.

В большом настоящем арбатском окне никак не успокаивалось небо, вечерело слегка, но было еще холодным и быстрым. Под высоким потолком кабинета медлил дым, подплывал к форточке и вываливался. Карл вытянул ноги и прикрыл глаза — все-таки устал.

— Устал все-таки? — спросил Алеша. — Мы вот что сделаем: допьем, я дождусь одного звонка, и мы, не загадамши, поплетемся в клуб. Годится? Да, кстати, хотел спросить, что там с Эдика повестью?

— Да ничего. Любка показала Борису Михайловичу. Прочел, обрадовался. Ребята, говорит, вы все мудаки, а Эдик талантливый…

— Ну, это само собой, а по делу?

— По делу, сказал, будет долбить то ли «Знамя», то ли «Октябрь», не помню. Шансов, говорит, немного. Да оно и естественно. Хоть и классик Борис Михайлович, но это не Шолохов.

— И даже не Михаил Алексеев, — скривил тонкие губы Алеша.

«Понятно», — подумал Карл.

— Ну а что девушки — Люба, Юля, Люся?

— Люба — Люба вся в старухах, Люся пашет в своей мастерской, а Юля — мать-героиня, по ночам переводит то Валери, то каких-то хохлушек для «Юности». Да я и сам их давно не видел. Ну да, с апреля.

— Ясно с вами, — сказал Алеша. — Никудышные ребята. — Да, Томка звонила из Одессы, сказала, Эдик собирается в Москву, собственноручно, так сказать, навести шороху. А что, неслабо было бы.

— Да врет он, не соберется…

Томка, подружка Эдиковой Ленки возила в Москву завмагов на экскурсию. Прошлым летом увидел ее Алеша на кухне у Карла — маленькую, клокочущую, колоритную, неслыханную, обалдел, и тут же скрал, свел с кухни прямо в ночь, в кедах сорок пятого размера, заменяющих шлепанцы.

Они вышли. В подъезде над Алешиной дверью Карл увидел дырку непонятного назначения.

— Небось, подслушивающее устройство, — косо как-то пошутил он.

— Хоть бы кто-нибудь подслушал, — вздохнул Алеша.

Переулками, мимо дома Цветаевой добрались они до ЦДЛ. Карл бывал здесь иногда, в основном с Алешей, если вместе — ничего, но когда они договаривались встретиться у входа и Алеша опаздывал, это была пытка.

Он не был членом Союза, и его не пускали, проходили, хлопая тяжелой дверью, деловитые и расслабленные, веселые и сердитые, Карл чувствовал себя рождественским мальчиком у барского подъезда, злился на себя, на Алешу, на знакомых, которые недоумевали:

— Что ты здесь мерзнешь? Пойдем. Или ты встречаешь кого-нибудь?

В Цветном зале, лягушатнике, было людно, у буфета была очередь. Они заняли. Алеша, извинившись, исчез, сказал, ненадолго.