Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Поезжай-ка ты в Третьяковскую галерею, посмотри своего Ге, Николая Николаевича. Может, полегчает.

Карл с сомнением смотрел на снег в окне и, наконец, решился, оттого, скорее, что нельзя было не принять такого царственного Таниного предложения.

Меньше пятерки в доме не оказалось, больше — тоже, впереди было темно, и Карл осторожно, двумя пальцами, взял деньги, намереваясь потратить мелочь на билет и на дорогу.

Выход Карла был так торжественен, что Татьяна не стала его просить купить на обратном пути молока и хлеба. В сыром троллейбусе Карл поклялся в следующий раз отпустить Таню.

Поначалу галерея была холодна, Карл рассеянно перелистывал залы, как альбом с репродукциями, но уже в зале Иванова он посвежел, оживился, прежнее зрение вернулось к нему.

Возле Николая Ге Карл решил не торопиться, причесался, полез в карман за платочком, в другом кармане нащупал мелочь и обомлел: кроме мелочи никаких четырех рублей, никакой сдачи не было. Спокойно, надо проверить все карманы. Так, вот платочек, оботрись, теперь в этот… Номерок от гардероба. В пальто не мог оставить? Да нет, там перчатки и дырки. Вспомнить, как покупал билет. Карл вспомнил — никакой сдачи в воспоминании не было, ни рублей, ни трешки. Просто взял мелочь и пошел.

«Что есть истина?» — вопрошал Понтий Пилат, и затененный человек силился и не мог ответить, или не хотел.

«Се человек!» — гремела Голгофа.

Карл махнул рукой и пошел к выходу — его обескуражил страх, слишком сильный для этой ситуации. С тех пор не был он в Третьяковке, как, впрочем, и в Пушкинском музее.

Карл не любил музеи и публичные библиотеки — едва станет интересно — хочется курить, пойдешь курить — неинтересно…

Можно позвонить и без двушки, узнать, дома ли Алеша. Длинные гудки, никого нет. Дождь давно прошел, подсыхал асфальт, над Арбатом катились в сторону Ленинских гор черно-белые облака. Карл поплелся следом за облаками на Смоленскую, коротать время.

В пивнушке стало несколько оживленнее, появились идущие с работы инженеры, в серых и синих костюмчиках, с портфелями. Бабка-синюшка выразительно смотрела на Карла, и тот, стесняясь, сыпанул ей мелочи, быстро отвернувшись, чтоб не впутаться в беседу.

Пены было полкружки, соду, что ли, добавляют, и Карл ждал, глядя, как лопаются и оседают хлопья, появляются проталины. Вот почему немцы такие завзятые философы, все дело в пиве… Вернее, в пене. Он стоял у полки, сжатый двумя инженерами, было это неприятно: они ведь заговорят, а все эти разговоры Карл знал наизусть.

Около шести лет он пробыл среди них, они казались такими близкими и такими несчастными, что Карл испытывал что-то вроде угрызения совести.

Вся жизнь советского служащего проходит на работе, возвращаясь, измотанный, домой, он рассказывает, продолжает спорить, придумывает задним числом колкие ответы. Так заснувшая собака перебирает ногами, бежит во сне.

Комната художников была в подвале, их было трое — два старших художника и Малчик, здоровый семнадцатилетний воспитанный ребенок, сын хорошей мамы. Он старательно выписывал плакатным пером и фарцевал по телефону джинсами и пластинками.

Карл с Валей Паньковским решили сделать из него человека, да так старались, благо времени было много, что Малчик иногда бунтовал.

— Это мы тебя вынашиваем, — успокаивал его Карл, — как замысел.

Карл с Паньковским «компоновались», по выражению последнего, так случилось, что в одном подвале оказалось два художника, и не старших, а нормальных. Один писал стихи, другой — лаковые миниатюры федоскинской школы, по полной ее технологии, но уникальные по художественному своему существу. Им восхищались тетушки, называли Валюнчиком по причине малого роста, уважало начальство, видимо, по этой же причине. Впрочем, он был умел и исполнителен, и деликатен, и, что важно, никогда не опаздывал на работу.

Как правило, целый день бездельничали, читали и разговаривали, небольшие графики и соцобязательства спихивали Малчику, ждали квартального аврала. Тогда недели на полторы все трое вдохновлялись, работали допоздна, не считаясь со временем, это было, как правило, оформление тематических выставок, городских и областных.

Звонили из Управления, начальник Волчинский забегал часто, был внимателен и нежен. Зав. Отделом информации, Юрий Павлович, обычно стонущий по-поводу Карловой дисциплины, контуженный в Венгрии в пятьдесят шестом, заваривал для них чай.

В прочие, пустые дни толклись в комнате инженеры со всех отделов, рассказывали анекдоты, дамы сплетничали. Дым слоился под сводчатым потолком, Валюнчик морщился и мотал головой — у него была язва.