Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Футбол кто-то называет искусством, кто-то — азартной игрой. Это так же неверно, как утверждение, что футбол развивает здоровый дух и что «парни всей земли» и так далее.

Футбол — это история, история голого человека на зеленой траве, не записанная, не спетая, не придуманная, зеркало судьбы, жизнь в чистом виде, и твоя, зрителя, в том числе.

Медлительно и грозно разворачиваются полтора часа сомнений, удач, падений, приступов счастья и черной меланхолии. Люди взрослеют, понимают, влюбляются, изменяют, болеют и умирают.

Тренер, пресвитер, может только предполагать, надеяться, разводить руками и молиться, матерясь.

И в то же время эти люди безгрешны в Эдеме зеленой травы, белый мячик крутится под ногами, летает над головой.

Смотреть футбол надо одному, это из личной жизни, болельщики не понимают друг друга, а если и понимают, — исчезает волшебство, футбол превращается в зрелище, где допустима ненависть, даже к любимой команде, если она не оправдала ваших надежд.

Это уже скучно, лучше выпить водки.

После матча Карл надолго старел или молодел, в зависимости от содержания прожитой этой жизни.

До открытия ломбарда оставалось минут пятнадцать, но очередь стояла уже на лестничных маршах трех этажей, безмолвная еще, сонная, угрюмая.

Ломбард помещался на Арбате, во дворе мрачного здания, вход с переулка. Во дворе стояли деревянные решетчатые ящики из-под овощей, на них постелены были газеты, но никто еще не сидел. Это будет днем.

Если вы хотите время от времени отлучаться, и подолгу, следует сделать что-нибудь, чтобы вас запомнили с самого начала. Ни скандалить, ни гоготать Карлу не представлялось возможным, и он предпочитал запоминаться измором — первые несколько часов стоять на своем месте, отбегая только на короткие перекуры.

Самым долгим почему-то был первый лестничный марш, непонятный затор образовывался и на третьем, у самого входа в зал. Если вы попадали в зал до обеденного перерыва, до двенадцати, шансы ваши успеть возрастали.

В обеденный перерыв очередь почти вся расходится, освобождаются деревянные кресла вдоль стены, можно посидеть, но подремать вряд ли получится — опустевший зал долго еще полнится эхом перебранок, вздохов, смеха и откровенных истерик.

Лучше пройтись по Арбату, но всегда в этот перерыв Карлу выпадает дождь, а зимой — метель. И все-таки нужно идти — выпить томатного сока с бутербродом, зайти в «Украинскую книгу», обрадоваться там сборнику стихов одесского знакомого и — не купить.

Дело даже не в том, что жалко сорок копеек, — непонятные и потому неприятные знаки будто посылает Одесса, какая-то получается зависимость, но не та, которую чаешь, а формальная, никакая, даже враждебная. Как говорит Магроли — не то, не то!

А то — дойти до Смоленской и зайти в пивнушку. Народу в это время мало, кружки свободны. Двадцать копеек нужно бросить в автомат, немного отпить, и еще двадцать — полная получается кружка. Можно еще купить несколько баранок по две копейки, немного отсыревших, с серой напаянной солью.

Особенно кайфовать не стоит — и ливень разгорается, и перерыв скоро закончится. К тому же при тебе выкупленное только что золото (очередь выкупать — небольшая), а менты так любят заглядывать тебе в глаза…

Небо совсем заволокло, темно в зале ломбарда, мокрые посетители возвращаются с каникул, раздаются гулкие голоса:

— О-о, а я вас не узнала в этом плаще, где, думаю, моя, как сказать…

— Смотрите, что делается, вы видели — град…

— Молодой человек, я вам обещаю, раньше меня вы не пройдете…

Пахнет мокрым трикотажем, мокрым дымом с лестничной площадки.

— Закройте там кто-нибудь дверь! Невозможно…

Господи, когда это кончится! Все — с большой зарплаты выкупаю. И Танечка тоскует по обручальному кольцу, еще бабушкиному, платиновому, с золотым покрытием, и перед Ленкой Репченко неудобно — два года уже лежит ее перстень, с дурацким камнем, сапфир, кажется. И тетя Женечка недвусмысленно вздыхает по золотому корпусу старых часов. И мой серебряный портсигар с мягкими краями, обтекаемый, как лягушка.

Сколько сейчас? — три, виден, кажется, свет в конце трубы или чего там, сейчас очередь распадется по окошкам, тут надо не прогадать, выбрать лучшую. В окошке номер четыре — самая проворная, но там — цыгане, туда нельзя. У цыган целые мешки со столовым серебром, это очень долго, к тому же они галдят и спорят с приемщицей, мешают ей работать, так что она не выдерживает, кричит: