О'Санчес - Я люблю время

И такие могучие вдруг оказались четверо козлоногих, что медведю не вырваться от них, ни даже лапы не вывернуть, клыки и когти бесполезны торчат, ни порвать, ни укусить.

А кол осиновый уже по плечи в земле, на метр вверх высунулся, острую морду задрал и подношения ждет. Козлоногие растянули за лапы Гешу, весь он на весу оказался, только жирная задница по кровавой траве скользит, поднесли к месту, где кол закопан и с дружными визгами стали раскачивать тушу, встряхивать, словно скатерть. Встряхнули его, приподняли повыше, да бегом к колу, – только не скатерть на стол набрасывать, а медвежью плоть на кол напарывать! Лопнула шкура на спине, лопнуло проткнутое сердце чудовища, взбугрилась пирамидой Гешина грудь и разошлась со вздохом, выпустила окровавленный кол наружу. Взвыл медведь-людоед, взревел напоследок что есть мочи, но не шелохнулись трибуны, и не к такой силы реву привычные… Он все еще был жив своей недожизнью, кровь шла горлом, а пасть пыталась проглотить ее обратно, не пустить на траву, к чужим жаждущим пастям и языкам, когти на лапах дрожали он невозможности терзать врага, такого близкого и ликующего, глазки выкатились из орбит, в тщетной попытке обнаружить хозяина и помощь. Да вместо помощи заскакали со всех сторон жабы-великаны, заквакали и зачавкали алчно, заживо, не разбирая, где жила, а где шкура с костью – все подчистую заглатывают. С ними заодно и шестеро козлобородых – растолкали жаб, очистили себе места получше, у груди и брюха, припали к огромной горе из мяса и костей. Но они куда скорее жаб насытились: те еще глотают, раздутые брюшища нещадно растягивают, так, что они уже просвечивают красно-розовым, сожранным, а козлоногие все блеют радостно и в хороводе пляшут вокруг шевелящегося, красно-буро-зеленого холма…

Цыган плакал, высоко разевая губастый рот, зубы у него стояли вперемежку: свои, белые с черною каймой, и вставные золотые. Верхние клыки почти как у молодого волка – острые, ровные, длинные.

– Что ревешь? Я к тебе не приставал, твою девушку не лапал, годы пить не собирался. Как этого урсуса – Ашшупаласар звали? – Цыган разинул рот и даже плакать перестал.

– Нет, что ты, они столько не живут. Но это вроде бы прапраправнук в каком-то колене. Прямой потомок. Пощади, а? Слушай, а я ведь тебя должен бы раньше знать?

– Кому служишь? Чей ты?

– Чей, чей… Свой собственный, никому не служу. Не губи, Филарет! Я тебе послужу, рабом буду хоть тысячу лет, хоть две. А хочешь – сбегу на край света, в нору зароюсь, как сердце стучит – и того не услышишь. Я тебя прошу!

– Не верю я тебе, вот закавыка. – Филарет подошел вплотную, двумя пальцами обломил арматурное полукольцо, обхватившее туловище цыгана, выпрямил его и ладонями разгладил в меч, но не такой, как во время сечи косматиков, с ограничивающей полосой вместо гарды отделяющей рукоятку от самого клинка, с широким лезвием, на конце как бы срубленным поперек. Ладно… Фильм «Горец» – смотрел?

– Чего?

– На место! – Арматура разжалась, выпустила цыгана из силков и бесшумно юркнула в землю. Но цыган не попытался ни бежать, ни хотя бы распрямиться в полный рост – так и стоял неловко, как бы съежившись. Зубы его стучали.

– Пощадил бы ты меня… А?… Последний раз прошу.

– Последний раз просишь? – Филарет, услышав сказанное, даже поперхнулся от смеха. – Ну ты приколист! Надо будет запомнить. Становись на колени… И так, чтобы под ветер от меня… Не дрожи, это мгновенно и почти без брызг.

– Филечка! Филя! Что ты делаешь! – Света очнулась, и Филарет аж взрогнул от ее крика.

– Замер! – Филарет запечатал цыгана в неподвижность и повернулся к девушке.

– Ты как? Все нормально?

– Филечка! Да. Но ты… Что ты делаешь?

– Как что? Свожу счеты. Узнала парня, который тебя в метро ограбил?

– Да.

– Морок и порчу на тебя наводил. И вообще он негодяй. Отвернись, я быстро. Причешись пока, поправь, нам уходить пора, потому что все дела у нас вроде как выполнены на сегодня, все неприятности закончились.

– Филечка…

– Да, Света?

– Ты его хочешь убить?

– Гм… Он этого заслужил. – Света безумными глазами смотрела на рыцаря своих недавних грез, на странный меч в его руках, на нечеловеческий взор его, на цыгана, свинцово-бледного, такого кошмарного, а сейчас еще более страшного в своей предсмертной тоске…

– Это из-за меня? Ты из-за меня его так… Решил… – Время шло и удерживать ситуацию бесконечно не представлялось возможным, однако Филарет сохранил выдержку и терпение.