Сью Кид - Кресло русалки

– Не знаю. Знаю только, что я… – Я не знала, сказать ли это; хочет ли этого Ди.

– Что ты любишь меня, – закончила она, и это было именно то, что я собиралась сказать.

Я заглянула в монастырь в начале мая. Жара наступила, как настает обычно, и стала ночь за ночью укрывать остров душным шерстяным покрывалом. Это гнетущее состояние должно было продлиться до самого октября.

Подходя к приемной, я увидела дюжину монахов, сидящих на четырехугольной лужайке аббатства и плетущих неводы. Монахи расположились в точном порядке, как шахматные фигуры на большой зеленой доске, каждый – с грудой мотков бечевы на коленях. Я помедлила, мгновенно вернувшись в детство, в те дни, когда монахи прятались от испепеляющей жары в доме для плетения сетей, продуваемом прохладным бризом с болот.

– Кондиционера им не хватает, – произнес чей-то голос, и, обернувшись, я увидела лысого монаха, которого встретила в тот день, когда купила в сувенирной лавке книжку отца Доминика. Он, нахмурясь, смотрел на меня сквозь очки с толстыми стеклами. Мне потребовались считанные секунды, чтобы вспомнить его имя. Отец Себастьян. Человек без чувства юмора. Человек, державший монастырь в ежовых рукавицах.

– Не понимаю, как вам удается проходить все лето в этих рясах?

– Это наша скромная жертва. – сказал отец Себастьян. – Люди больше не приносят жертв.

Его неотрывный взгляд и подчеркнуто произнесенное слово «жертва» вызвали у меня странное чувство, и я внезапно подумала об отце.

Отвернувшись, я снова внимательно посмотрела на монахов на траве.

– Уж не брата ли Томаса вы ищете? – спросил отец Себастьян.

Я мигом развернулась к нему:

– Нет, с чего бы? – Вопрос ошеломил меня, и, не сомневаюсь, это было написано у меня на лице.

– Вы не хотите сказать мне правду, разве нет? – прищурился отец Себастьян.

Каким образом он мог узнать об Уите и обо мне? Я просто не могла поверить, что Уит признался ему. Отцу Доминику, возможно, но не отцу Себастьяну.

– Нет, – сказала я практически шепотом, – не хочу.

И, приосанившись, пошла через монастырский двор к церкви аббатства.

Ветер разнес повсюду обрезки бечевки. Было похоже, будто над лужайкой пронеслись Парки, разрезая все направо и налево. Один из монахов ловил обрезок бечевы, почти дотягиваясь до него, но ветер вновь и вновь уносил ее прочь. Что-то в этом преисполнило меня печалью и желанием. Я на ходу стала подбирать обрывки веревки, даже самые маленькие, и засовывать в карман. Я чувствовала, что отец Себастьян по-прежнему стоит и наблюдает за мной.

Я сказала ему правду. Я пришла не для того, что-0ы увидеться с Уитом. Я оказалась в монастыре, потому что, сколько бы я ни старалась, я не могла противиться болезненному искушению вновь увидеть русалочье кресло, зная то, что я теперь знала о смерти отца. Но правда и то, что я пришла утром потому, что в эти часы Уит был где-то в аббатстве. Перед этим я вымыла голову и надела короткое, спортивного покроя платье.

Я не видела Уита уже почти месяц, во всяком случае с того момента, как мать положили в больницу. Разлука породила отчуждение, самодостаточное расстояние между нами, и я не знала, как этому противостоять. Большая часть времени, проведенного порознь, была вынужденной, продиктованной обстоятельствами. Но значительная часть – и немалая – не зависела от них. И я не могла ничем объяснить эту добровольную разлуку с ним.

В церкви никого не было. Проскользнув в крытую галерею, я помедлила перед входом в крохотную часовню. Русалочье кресло стояло поодаль, в коньковое окно за ним цедился слабый, ровный свет. Мои глаза тут же впились в русалок с подлокотников. Их зеленые, красные и золотые цвета были единственным ярким пятном в часовне.

Представляя себе отца, я придавала креслу материнские черты – оно рисовалось мне Богоматерью, опустившей мертвое тело сына на свои огромные колени. Русалки казались мне экзотическими повитухами, их крылья напоминали об ангелах, возносящих его на небеса, их рыбьи хвосты наводили на мысль о ночных проводниках души, уводящих его в темную материнскую стихию океана. Я воображала, как они поют мрачные, жалобные песни, плачут – но не поддельными камушками, как в лавке у Кэт, – а настоящими слезами. Я думала, что, когда увижу кресло, все это будет тяготить меня, однако взамен ощутила необыкновенную легкость.

Я подошла и села. Опустив голову на завитки кельтского резного узора, я положила руки на спины русалок. Первое, что мне вспомнилось, это время, когда я ребенком рассыпала розовые лепестки по всему острову, как если бы это был прах отца, и особенно много я оставляла здесь, на сиденье русалочьего кресла. Я задумалась – неужели я могла почувствовать след, оставленный его смертью, средоточие прощаний?