Сью Кид - Кресло русалки

Не совсем уверена, что и я полностью поняла. Не знаю, быть может, отец вторгся на божественную территорию и перерезал нить, принадлежащую Паркам… быть может, он присвоил то, что не принадлежало ему по праву, – страшную власть сказать: когда. Или он узурпировал всего лишь добросердечие Божие, принеся свою жизнь в жертву с единственным желанием – избавить нас от страданий? Не знаю, было ли то гордыней, страхом, мужеством, любовью или всем сразу.

По ночам мне снились больные киты, выбрасывающиеся на берег, чтобы умереть добровольно. Вначале я стояла в растерянности, крича, чтобы они возвращались в океан, но под конец просто бродила среди них, проводя руками по их огромным, как горы, спинам, облегчая им путь к избранному таинству.

Мать сказала, что мой отец держал потир обеими руками и выпил содержимое быстро. Потом отец Доминик попросил Шема взять чашу на лодку, боясь, что яд никогда не удастся отмыть окончательно. Мать сказала, что, когда он пил, она начала всхлипывать, но он продолжал, пока не допил все до конца, а потом, посмотрев на нее, сказал: «Я не просто выпил свою смерть, Нелл. Постарайся запомнить это ради меня. Я выпил свою жизнь».

Больше всего мне хотелось, чтобы мать каким-то образом запомнила это, как хотелось этого и ему.

Однажды в дверях возникла Хэпзиба с банкой, где хранился палец матери. Мать поставила ее на кружевной платок на туалетном столике между статуэткой Девы Марии и фотографией папы в лодке. Постепенно вокруг появились другие предметы – три раковины морских гребешков, старая морская звезда… Все вместе стало походить на маленький ковчег.

Я не спросила ее, что это значит – вмешиваться казалось неправильным, – но чувствовала, что она, каким-то одной ей ведомым образом, приносит свой палец в жертву океану, надеясь, что и он преобразится во что-то еще, наподобие пальцев Седны.

Однажды вечером, когда запах моря вместе с порывами бриза со стороны Костяного пляжа врывался в открытые окна, я пошла в спальню матери пожелать ей спокойной ночи. Она сидела за столиком, глядя на палец в баночке. Я легко провела рукой по большому пальцу, коснувшись шрама на указательном.

– Скажи мне, зачем тебе нужно было так поступать с собой? – попросила я.

Когда она взглянула на меня, глаза ее были такими ясными, какими я их никогда не видела.

– В прошлом году, в феврале, прямехонько накануне первой среды Великого поста, я нашла «мертвый палец», растущий рядом с домом возле водопроводного крана. Я почувствовала его запах еще на крыльце. Два маленьких кустика. На следующий день их было уже три. Они никогда не росли во дворе с тех пор, как умер Джо, и вот вам, пожалуйста. Я все думала и думала об этом, Джесси. Мне снилось, что ветки прорастают через окна в дом. Надо было во что бы то ни стало это прекратить. Все прекратить. – Она протянула руку к лицу отца на фотографии, и на глаза ее навернулись слезы. – Мне хотелось как-то поправить то, что я сделала. Уничтожить содеянное. Мне просто хотелось его вернуть.

Вот вое, что она об этом сказала. И никогда больше к этому не возвращалась.

Она хотела уничтожить содеянное. Она хотела его вернуть.

Не знаю, пойму ли это когда-нибудь. Как бы то ни было, сажая палец в розовом саду и окружая баночку морскими безделушками, она не просто совершала печальный жест искупления. Это была последняя, отчаянная попытка дотянуться до него. Мне кажется, ей хотелось воссоздать его, дать возможность затянуться кровоточащим внутренним ранам, сочленить его в памяти таким, каким он был, какими были они, прежде чем все случилось. Ей хотелось, чтобы чувства вины и желания прекратились.

В те дни я непременно снова и снова рисовала отца, каким он представлялся мне в ту ночь: сидящим в русалочьем кресле, только что выпившим свою смерть и свою жизнь. Моделью для лица я выбрала фотографию со столика матери, на которую то и дело скашивала глаза, лицо, морщины на котором провел своим резцом ветер, кожа, продубленная, как на сапогах, словом, вид типичного морского волка, как у многих островитян. Его крупная фигура возвышалась на кресле с царственным достоинством, как на троне, держась за подлокотники в виде крылатых русалок и в упор глядя на меня.

Прямо под креслом, в самом низу холста, как некое подпольное царство, я рисовала прямоугольную потайную, волшебную комнатку. А в ней – маленькую девочку.

Я работала в гостиной, временами на крыльце, не желая скрывать то, что делаю, от матери, которая часами сидела рядом и, вся трепеща, следила за возникновением его образа, словно присутствуя при рождении ребенка.