Михаил Мамаев - Босфор

В полшестого утра я был у Ламьи.

— Прости. Пустишь на пару дней?

Понимал, что так поступают только полные кретины, что надо было хотя бы позвонить. Но я начинал новую жизнь, и в этой жизни хотелось быть бестактным.

— Конечно! — обрадовалась Ламья. — При условии, что… Впрочем, никаких условий.

Ламья сварила кофе. Сели у окна и стали смотреть, как небо над соседним домом светлеет и в доме зажигаются окна.

— Почему они встают так рано? — спросил я. — Сегодня же праздник.

— Видимо, к ним тоже нагрянули гости, — пошутила Ламья. — Хочешь выпить?

Не хотел, но согласился. Весь вечер не выпил ни капли.

Ночь на Буюкодаре можно было записать в разряд снов или пьяного бреда.

И забыть.

Или не забыть…

Во всех случаях требовалось выпить, чтобы голова и тело быстрее соображали.

— Почему ты ушел из дома? — спросила Ламья.

— Перестало получаться совмещать любовь с борьбой за существование… Смешно звучит, правда?

— Нет. Ты говоришь искренне, над этим нельзя смеяться.

— Можно, Ламья. Жизнь как раз предпочитает высмеивать таких, как я — легко открывающих сердце и, значит, слабых.

— Выпей, — сказала Ламья. — Тоже выпью с тобой.

Она плеснула в стаканы густой темный ром.

— За то, что ты не прав, Никита. За то, что искренние люди — самые сильные на земле. Потому что не бояться быть честными там, где всего сложнее — в чувствах.

— Почему ты такая мудрая?

— Я не мудрая. Иначе я давно была бы счастлива. Почему ты пришел именно ко мне?

— А к кому? Ты мой единственный настоящий друг в этом городе.

— Друг — это скорее относится к мужчине. Мужчины ценят дружбу и умеют дружить. А я женщина, хочешь ты или нет. Дружба для меня — вещь сомнительная, а иногда — враждебная.

Я пожал плечами. Что проку говорить об этом, если не знаешь, останешься здесь через день, через час? Как много мы произносим ненужных слов!

Пододвинул стул и положил руку ей на колено. Пола халата соскользнула, обнажив гладкую кожу. Наклонился и поцеловал. Ламья погладила меня по голове. В движении было что-то материнское.

— Ты не устал? — спросила она.

— Не знаю, что это такое.

Ламья была спокойна и уверена. Взял ее на руки и отнес в спальню.

Прошел месяц. Без конца шли дожди, иногда с градом и снегом. Мне было хорошо, насколько может быть хорошо человеку, оставшемуся без любимой, в чужом городе чужой страны с малознакомой женщиной, что в прошлом была еще и мужчиной.

Непогода успокаивала. Хотелось, чтобы все время было пасмурно. Через застекленные холодным дождем окна жизнь казалась лишь намеком на то, чего никто не знает о ней, на разговор в соседней комнате, касающийся тебя, когда разобрать слов не можешь, да и не пытаешься.

Мы никуда не выходили. Еду и вино приносил из магазина посыльный. Не хотелось никого видеть. Ламья отключила телефон, забросила дела.

Я не ходил в бар. Боялся, что, если снова встану за стойку, что-нибудь напомнит о прошлом, которое было теперь гербарием.

Несколько раз кто-то звонил в дверь. Тогда мы замирали, как сурки, и прислушивались.

Большая часть времени проходила в постели. Бесконечно занимались любовью. Ламья была умной партнершей. Мы умудрялись часами сладко мучиться, или же, наоборот, подвергать тела друг друга короткой электрической смерти, после чего начинался блаженный процесс поиска своих молекулярных сущностей в многомерном пространстве комнат. Мы руководили этим, как боги, случайно научившиеся любить. Всесильные и в то же время ранимые, как это ни парадоксально.

— Что ты делаешь? — однажды спросил, удерживая Ламью.

— Тебе не нравится?

В ее глазах мерцал пацанский азарт.

— При чем здесь? Речь о тебе. Для этого не надо было превращаться в женщину.

— А что, если я об этом уже жалею? — Ламья улыбнулась. — Рядом с тобой, малыш.

— Я не подхожу тебе?

Ламья расхохоталась.

— Неужели ты еще не понял? В постели не должно быть ни мужчины, ни женщины. Любовь беспола! Это и есть Рай… Но люди ищут что-то другое, что дает лишь иллюзию счастья, да и то на одно мгновение. А потом платят, платят, платят и никак не могут расплатиться.

— Разве ты несчастна?

— Еще как счастлива! Но лишь настолько, насколько может быть счастлив клен, мечтающий быть и сосной, и осиной, и пальмой одновременно. Я хочу тебя, понимаешь! Мне мало быть с тобой женщиной. Хочу быть и мужчиной, и женщиной, и кошкой, и собакой, и камнем, что ты кидаешь в воду, и водой, в которую камень летит… Хочу, чтобы и ты был всем, а не одним лишь комком рефлексирующей мужественности. Побудь со мной женщиной, ну, пожалуйста, Никита, давай. Давай же! Почему ты боишься? Разве это так страшно…